Мальчик из Уржума

А голос со сцены зазвучал еще сильнее и повелительнее:

Между тучами и морем гордо реет
Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то
стрелой взмывая к тучам, он кричит,
и — тучи слышат радость в смелом
крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу
гнева, пламя страсти и уверенность в
победе слышат тучи в этом крике.

Студент на мгновение остановился, и вдруг в ответ ему сверху, с галерки, захлопали.

Чайки стонут перед бурей
стонут, мечутся над морем и на дно
его готовы спрятать ужас свой пред
бурей.
И гагары тоже стонут, — им,
гагарам, недоступно наслажденье
битвой жизни: гром ударов их
пугает…

Кто-то, пригнувшись, испуганно и торопливо пробежал через зал…

Глупый пингвин робко прячет
тело жирное в утесах…

Из ложи полицеймейстера раздался хриплый окрик:

— Занавес! Прекратить безобразие!

Толстый лупоглазый полицеймейстер стоял, перегнувшись через барьер, и махал кому-то в дверях белой перчаткой.

Публика соскочила со своих мест и бросилась к рампе. Раздались свистки, взволнованный звон шпор, но занавес не опускался. А студент, стоя уже на самом краю рампы, читал полным, сильным голосом, покрывающим весь шум в зале, стихи Максима Горького — «Буревестник».

— Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо
реет между молний над ревущим гневно
морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..

В задних рядах десятки молодых голосов подхватили последние слова:

— Пусть сильнее грянет буря!..

Занавес медленно опустился. Публика повалила к выходу. Помятый в толпе школьный надзиратель Макаров робко пробирался в раздевалку, когда мимо него по лестнице, весело перепрыгивая через ступеньки, пробежали три ученика Казанского промышленного училища — Костриков, Асеев и Яковлев.

Прямо из театра Сергей отправился в Державинский сквер на условленное свидание. Домой он вернулся поздно.

* * *

На следующее утро, как всегда, товарищи отправились в училище. Асеев и Яковлев задержались в шинельной, а Сергей, с чертежами подмышкой, пошел в класс. У дверей его встретил надзиратель Макаров.

— Костриков, — сказал он спокойно и даже как будто лениво. — Будьте любезны проследовать в карцер.

В карцере, темной длинной комнате, похожей на тупик коридора, было холодно и пахло плесенью. Через пять минут туда привели и Асеева и Яковлева. Не успел надзиратель повернуть в замочной скважине ключ, как Яковлев запел:

Привет тебе, приют священный.

В карцере товарищи должны были просидеть ни много, ни мало двенадцать часов подряд: с восьми утра до восьми вечера.

Они решили не скучать.

Сперва барабанили ногами в дверь, выбивая дробь, потом боролись, потом пробовали даже играть в чехарду, а под конец начали петь песни:

Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел молодой…

Никто им не мешал. За дверью карцера, в коридоре было тихо, словно все школьные надзиратели вымерли.

К вечеру, когда в мастерских и лабораториях уже кончились занятия, узников освободили и предложили не являться в училище — впредь до особого распоряжения.

А на другой день по училищу поползли слухи, что Кострикова, Асеева и Яковлева исключают. После звонка на большую перемену по длинным мрачным коридорам взволнованно забегали ученики.

— В актовый зал… Все в актовый зал!

— Директора! Инспектора!

— Отменить исключение!

— Оставить в училище Кострикова, Асеева и Яковлева!

Школьное начальство засуетилось. Никогда еще не было в училище подобной истории. С трудом загоняя учеников из коридора в классы, хватая их за куртки, перепуганные надзиратели повторяли скороговоркой:

— Успокойтесь, господа, успокойтесь. Завтра утром всё уладится. Непременно уладится. Директор будет с вами беседовать, и всё, разумеется, выяснится и уладится.

В конце концов надзирателям удалось заманить и загнать учеников в классы. Занятия кое-как дотянулись до последнего звонка.

Прямо из училища, не заходя к себе домой, целая ватага третьеклассников отправилась на Рыбнорядскую к Асееву, Кострикову и Яковлеву. В маленькой, тесной комнате они расселись на кроватях, на топчане, на огромном портновском столе и начали обсуждать положение.

— Исключат! — говорили одни. — Уж если Широков решил что-нибудь, он своего добьется.

— Да нет, — возражали другие, — постановления же об этом еще не было.

— Какого постановления?