Мальчик на главную роль

— Примерь, — обрадовался отец. Меня продавщица спрашивает, какой размер, а я говорю: «На тринадцать лет». Она говорит: «В тринадцать лет ребёнок разной величины быть может». Я присмотрел мальца с тебя ростом и показал продавщице — и вот купил.

Воротник оказался большой, и шея в нём болталась. Рукава были длиннее, чем руки. Но всё равно рубашка была очень красивая, и мы стали толкаться с отцом около тёмного зеркала над раковиной в кухне. Когда я вставал на цыпочки, рубашку было хорошо видно. Отец радовался и говорил, что даже лучше, что велика, раз я быстро расту.

Мы ели кашу с молоком, и было очень хорошо.

Потом отец вызвался сходить в магазин купить чего-нибудь на ужин, а я стал делать уроки. Отец долго не возвращался, и я оделся и пошёл в гастроном. В гастрономе было много народу, но в винном отделе из знакомых — никого. Зато в той кассе, что выбивала чеки на колбасу, в очереди стоял отец, и около него ошивался его знакомый по кличке «Мясник». Я подошёл к отцу и сказал:

— Ты чего так долго? Мне уходить надо, а тебя нет.

Отец заулыбался (ненавижу, когда он вот так улыбается) и говорит:

— Я, сынок, ботинки подбил в срочном ремонте.

Мясник меня за плечи обнял.

— Эх, Алёшка, Алёшка, отец у тебя мировой. Умный мужик. С таким и поговорить приятно.

Я отцу говорю:

— Идём.

А он выбил двести граммов докторской и замешкался. Его Мясник за локоть держит, не выпускает.

— Идём, — говорю.

— У нас с отцом дела, — говорит тогда Мясник. — Ты, Алёша, иди, а нам поговорить надо.

…Когда я вернулся домой со съёмки, то увидел: коробка из-под чая, где лежали деньги, пуста.

Глава пятнадцатая, в которой у оператора Лямина болит старая рана

Иногда по вечерам на меня находит тоскливое чувство одиночества. Вообще-то я привык быть один и даже нахожу это удобным, но иногда…

Хорошо, что это случается нечасто. Тогда, когда болит нога и тупая, тянущая боль в пояснице (последствия ранения) укладывает меня на диван. Я лежу, не зажигая света, не задёрнув штор, и вижу, как в доме напротив приходят с работы, рассаживаются за столом, едят, пьют, разговаривают. Остывает грелка под ногой, гаснет моя трубка. Я пережидаю, пока утихнет боль, и поглядываю в окно: что там делается, в доме напротив?

Телефон стоит на диване рядом, но, признаться, я не люблю телефонных разговоров. И сегодня звоню только потому, что уверен, что в школе никого нет, учительская давно опустела и мой звонок останется без ответа. Странно, но кто-то поднимает трубку.

— Да, это я, — говорит Наталья Васильевна, — конечно, я вас помню. Мы только что расстались с Алёшей. У нас был вечер, посвящённый Гоголю. Мы не могли найти Алёшино пальто, поэтому задержались.

Этот детский голос всплывает в моей тёмной, пустой, наполненной одиночеством комнате. Он лепечет что-то о потерянном пальто, каком-то мальчике по имени Репа (странное имя!) и о мальчике по имени Кирилл. Я не понимаю, о чём идёт речь, да и не пытаюсь понять. Хочется только, чтобы другая, непохожая на мою жизнь теплилась на противоположном конце провода и не потухала.

— Нет, слушаю. Это я пытался раскурить трубку. Да, я курю трубку.

Разговор вдруг обрывается. Напряжённая тишина устанавливается в трубке.

— Аллё, аллё! — кричу я и с облегчением слышу:

— Да, да, слушаю.

— А я был уверен, что никого уже нет в школе.

— Зачем же вы звонили тогда?

Молчу, как пойманный на лжи мальчишка. Растерян и не пытаюсь вывернуться.

— Аллё, аллё! — раздаётся в трубке.

— Да, да, — говорю я. — Что-то с телефоном. Плохо слышно. Как дела у Алёши?

— Хорошо, Алёша раскрепостился, стал мягче, свободнее. У нас в педагогике это называется «контактнее». Дети это чувствуют. Они не только интерес испытывают к той ситуации, в какую попал мальчик, но и улавливают то, что с ним происходит.

Маленькая, похожая на девочку женщина, способная многое тонко почувствовать, заговорила вдруг на языке учебников педагогики, и, слушая её, я улыбался. «Контакты», «раскрепощение», «новые впечатления» — какие смешные слова!

— Нет, нет, слушаю. Внимательно слушаю. Дети, наверное, более чутки, чем взрослые, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать. О детях я не знал ровным счётом ничего.

— Что вы! Дети жестоки гораздо больше, чем взрослые. Это неосознанная жестокость. Ведь дети не страдали, и сострадание им тоже не всегда доступно. У нас в классе висит Доска соревнований. Каждое звено рисует свой график успеваемости. Алёшино звено всегда отставало из-за Алёши. Кривая у них падала ниже всех. Ребята очень сердились на Алёшу и в один прекрасный день сказали мне, что исключают его из звена. Я долго говорила с ними, еле убедила.

— А теперь они не хотят исключать его?