Мальчик с Антильских островов

Она так и не оправилась после своей болезни. У нее одышка, боли в спине. После работы под дождем ее всю ночь трясет лихорадка.

Всю свою жизнь мама Тина заботилась о чистоте. Она любит порядок. Но в комнате у нее грязно. Напрасно стирает она свою подстилку, споласкивает посуду сразу же после еды, каждое утро подметает пол перед уходом на работу: комната остается такой же темной, закопченной, сырой, в ней пахнет гнилью, сыростью, подохшей под половицей жабой. Словом, в ней стоит зловоние, неотделимое от негров и нищеты.

Я не испытываю отвращения ни к неграм, ни к нищете, я просто стал лучше понимать свою бабушку.

Детям в моем возрасте свойственна беззаботность — но как мог я веселиться, видя страдания моей бабушки?

Наблюдая за мамой Тиной, я приходил к выводу, что с ней поступают жестоко и несправедливо.

Почему? Почему она не может жить в приличном доме, носить не рваные платья, питаться хлебом и мясом? Тогда бы ей не пришлось вести с самой собой длинные душераздирающие разговоры, от которых у меня щемит сердце.

Кто заставляет ее жить такой жизнью?

Наслушавшись сказок Вирея про скупых, я долго верил, что все люди, став взрослыми, могут заработать себе состояние и покупать все необходимое, но есть среди них скупые, которые прячут деньги, предпочитая плохо жить и питаться чем попало.

Долгое время я верил, что у мамы Тины спрятаны где-то под землей деньги, может быть целые мешки с золотом, и она нарочно не хочет их тратить. Как жаль, что я перестал в это верить!

Профессия мамы Тины приносила ей одни лишения и позор. Как и все работавшие на полях тростника, она была осуждена на медленную смерть.

При подобном положении вещей единственным моим утешением была мысль, что, когда я стану взрослым, маме Тине не придется больше работать на плантациях.

В таком настроении я вернулся в лицей к началу занятий.

В хозяйственном управлении лицея меня ждал большой сюрприз: учитывая мою успеваемость и поведение за предыдущий год, мне была определена полная стипендия. Вместо того чтобы вносить каждый триместр восемьдесят семь франков, я буду получать семьдесят пять франков в месяц.

Немного спустя произошло еще одно событие.

Как-то вечером я вернулся с занятий, и мы с мамой обедали за некрашеным столом, с которого она убрала на время белье. Вдруг стук в дверь. Обычно к нам никто не ходил, кроме соседки, которая всегда извещала нас о своем приходе криком.

Мать пошла открывать дверь, и я услышал ее радостный возглас:

— Элиза, это вы, моя милая!

Вошла прилично одетая негритянка средних лет. Мать сказала мне:

— Жозе, поздоровайся с мадемуазель Элизой.

Моя мать рассыпается в извинениях за беспорядок в комнате. Комната маленькая и тесная, кровать завалена бельем, приготовленным для глаженья.

Гостья извиняется за поздний визит.

— Но, — говорит она, садясь, — у меня к вам важное дело.

— Что-нибудь случилось? — спрашивает моя мать.

— Нет, — отвечает та, — просто я вспомнила о вас в связи с одним предложением, которое могло бы вас заинтересовать.

Мое любопытство было настолько возбуждено предисловиями мадемуазель Элизы, что я даже перестал есть.

— Э-бе! Так вот, — продолжала она, — вы помните Фирме́на, шофера Пайи́?

— Фирмен? — сказала моя мать. — Это тот, с кем вы разговаривали по вечерам у дороги?

— Он самый, — подтвердила мадемуазель Элиза. — Э-бе! У него серьезные намерения относительно меня, и мне кажется, мы с ним поладим.

— Я очень рада за вас. Он серьезный парень и, наверное, очень вас любит.

— О да, он очень ласковый, — согласилась мадемуазель Элиза. — Так вот: я выхожу за него. Мы будем жить у Эрмитажа, мы уже подыскали комнату. Он останется на прежнем месте, а я купила себе швейную машинку и буду подрабатывать шитьем на дому. А вы чем занимаетесь, Делия?

— Я изворачиваюсь как могу, беру стирку, — сказала моя мать, указывая на разбросанное повсюду белье.

— О, у вас немало работы.

— Две большие и две маленькие стирки.

— И сколько вы за это получаете? — поинтересовалась мадемуазель Элиза.

— За большие — шестьдесят франков в месяц, за маленькие — двадцать в неделю.

— Нелегко вам приходится, бедняжка!

— Еще бы! — говорит моя мать. — Поглядите на мои пальцы. А уж спина и руки — ни костей, ни кожи не осталось — один сплошной ревматизм… Но что делать? Мне надо растить ребенка. Ведь он учится в лицее!..

И она рассказывает Элизе, какой трудный год она пережила из-за восьмидесяти семи франков.

— А если вам подыскать хорошее место? — спрашивает Элиза.

— Вы же знаете, что я не могу поступить на место: куда же я дену сына?.. А беке с каждым годом становятся все требовательнее, все подозрительнее…

— Жалко, — произнесла Элиза, явно разочарованная. — Я хотела предложить вам свое место. Мосье Лассеру́ и слушать не хотел о моем уходе. Вы понимаете, я столько лет у него работаю. Но в конце концов он смирился, при условии, что я найду себе замену. И я сразу подумала о вас, моя дорогая.

Моя мать продолжает уверять, что это невозможно.