Мальчик с Голубиной улицы

А дед мой, коверкая украинские и польские слова, полагая, что приближает их таким образом к китайским, для яркости и глубины вставлял в речь даже древнееврейские фразы. На этом фантастическом языке он рассказывал красноармейцу Вану о фараоновом плене. И не слова, а смысл рассказа о страданиях и рабстве был так понятен Вану, что он на таком же фантастическом языке вставлял в рассказ деда свои пылкие замечания, а в наиболее трагические моменты, горячась, хватался за гранаты и давал советы, как надо было поступить с фараоном. Когда же дело дошло до исхода и преследования, Ван так разгорячился, что командным голосом закричал: «Огонь!», точно все это происходило у него на глазах и фараон издали угрожал ему пулеметами «максим».

Давно уже потухли пасхальные свечи, люди, привыкнув к китайцу, говорили о своих делах, о детях, о болезнях, о ценах. А маленький китаец слушал и иногда тонко улыбался, показывая этим, что имеет и свое суждение.

— Смотрите, он понимает, — удивлялись люди.

Китаец нянчил на руках черноглазого кучерявого соседского мальчишку, щекотал ему пятки и говорил:

— Хлёпец! Хлёпец!

А черноглазый прыгал на руках, орал, когда его щекотали, все время тянулся к папахе и осторожно, словно горячую, ощупывал на ней звездочку и говорил:

— О ходя! О ходя!

И казалось, наступило вечное братство всего человечества.

…Спал китаец так тихо, что кот Терентий, прислушиваясь и не понимая, спит он или только притворяется спящим, ходил вокруг на мягких лапах и мяукал: «Китаец, ты спишь или не спишь?»

В нашем местечке, откуда до Китая было дальше, чем до вечерней звезды, свет которой по крайней мере все видели и о которой говорили: «Эта звезда сегодня горит ярче», или: «Эту звезду мы загадали на счастье», — в нашем тихом местечке не было никакого представления о Китае.

В пасхальное утро китаец проснулся раньше всех. Точно боясь спугнуть рассветающий день, он на цыпочках подошел к окну и долго стоял и смотрел, как из-за Курсового поля над горизонтом медленно поднималось солнце. Может, он ждал, что там раскроется алое окно и он увидит освещенный восходящим солнцем Китай, и далекую хижину, и своих китайских детей?..

А дед с утра снова без устали рассказывал китайцу о фараоновом рабстве и исходе, который продолжается и по сей день, и все время спрашивал: «Твоя понимает?» Китаец кивал головой, как бы говоря: «Китай все понимает, в Китае точно такая же история».

Давно прошла пасха. Зацвели и отцвели одуванчики. Пышно расцвела сирень, и все искали пятерки, и, загадав на счастье, глотали горькие звездочки.

И вот уже зацвела акация. Наступило лето.

Помню раннее-раннее утро. То ли от обилия света, то ли от высокого синего неба мир был огромным, бесконечным, и казалось, что всегда будет такое синее небо, всегда будет цвести акация.

И вот этот яркий солнечный день наполнился медленной, ужасно тягучей музыкой. И то, что я увидел вдали, было похоже на темную реку. Она вливалась со стороны широкого пыльного Александрийского шляха в узкие берега Комиссаровской улицы, и над ней, как лодки, качались утлые, засыпанные цветами гробы со свисающими черными лентами: «Вечная память жертвам революции».

Плакали медные трубы, шли красноармейцы — их было много, качались красные гробы.

Я подымался на цыпочки и видел что-то лимонное, неживое, костяное. Убитые красноармейцы лежали строгие, со сложенными на груди руками, и теперь, глядя на них, нельзя было поверить, что только вчера эти руки держали винтовки и стреляли.

На Соборной площади, у грубо сколоченной из досок трибуны, простой, крашенной суриком трибуны тех лет, был митинг. И в наступившей знойной чуткой тишине раздался протяжный ораторский клич:

— То-о-оварищи!..

И стоголосое гулкое эхо подняло сердце и унесло далеко-далеко, за пределы этих лет, поверх пыльного, засушливого, глухого, с уходящими в землю хатками местечка, туда, где вечная правда, справедливость и всемирное счастье…

А убитые во имя этого счастья красноармейцы лежали и строго слушали речь, и когда оратор сказал: «На могилах жертв революции поклянемся завоевать свободу», казалось, они услышали это.

В первом гробу лежал красноармеец Ван.

Вот что мы узнали о его последнем часе.

Он остался один. Со всех сторон приближались на конях петлюровские гайдамаки. Китаец залез на дерево и оттуда продолжал стрелять.

— Слезай, ходя! — кричали гайдамаки из-за укрытия.

— Моя не сходит, — отвечал он.

По нему дали несколько выстрелов, но только ранили.

— Сдавайся, ходя!

— Моя не сдавайся, — отвечал он, стреляя. И никто не мог подойти к дереву.

— Красная собака! — кричали ему.

— Белый плохо! Красный хорошо! — отвечал он и стрелял и стрелял.

Наконец у него иссякли патроны.

— Ну, теперь слезай, — осмелели враги.

Китаец забрался на самую вершину.

— Моя не слезай.

— А чего тебе там сидеть?

— Моя не сдавайся, — упорно отвечал он.

— Ну-ка, дай я его сниму, — сказал один из гайдамаков и прицелился.

— Сиди смирно, — засмеялись гайдамаки.

Гайдамак выстрелил. С дерева словно упала подбитая птица.