Мальчик с Голубиной улицы

Этот сухой козявочный старичок как бы вобрал в себя весь воздух, и стало трудно дышать.

Улицу перед домом покрыли соломой. Бывало, раньше по мостовой проедет ночной извозчик и будто увозит за собой дом и всю улицу; пройдет мимо пешеход — узнаешь подбитые гвоздями сапоги пожарника или шлепанцы нищего старика; или вдруг кто-то тихо подойдет к окну — это дождь. А теперь жили в муфте.

Столетний солдат с серыми баками, как домовой, неслышно скитался по комнатам. Половицы не скрипели, двери не визжали, и никто не слышал, как солдат вдруг подойдет и скажет над самым ухом: «Тэк-с!» И те, к кому он подошел, старались по лицу угадать, слышал ли он, о чем они шептались. Но от старости или хитрости у столетнего солдата всегда было такое лицо, будто он знает о вас больше, чем знаете вы сами.

Однажды меня послали к генералу с порошками.

В ночном колпаке, прикрыв глаза, генерал сидел, обложенный подушками, в кресле, а бульдог, тоже прикрыв глаза, лежал у его ног. И до того они были похожи друг на друга, что казались братьями, один из которых злым волшебником превращен в пса.

Долго простоял я, пока генерал и бульдог подняли на меня глаза.

Генерал смотрел куда-то вдаль, поверх меня. Губы его шевелились, он что-то сам себе рассказывал — долгое, нелепое… И по ходу рассказа он улыбался, хихикал, вдруг подмигивал и удивленно подымал замерзшие свои брови, а потом подымал еще и плечико, поеживался, с удовольствием потирал ручки, хмыкал, сердился, топал ножкой. Из горла вырывались отрывистые, булькающие слова. Дряблые щечки его дрогнули, и он скрипуче, визгливо расхохотался — точно проехала таратайка.

Мне стало страшно. Я оглянулся: что его рассмешило?

Но то, что его рассмешило, было, наверное, очень далеко.

Я подошел ближе. Остекленевший взгляд его остановился на мне. Я продолжал стоять, раскрыв рот. Наконец он меня увидел. Согнув палец, он подозвал меня, мучительно складывая свое старое, печеное личико в улыбку. Ему пришлось морщить лоб, даже двигать ушами и одалживать кожу из-за ушей, чтобы состроить эту маленькую, склеенную из кусочков кислую улыбочку.

— Тебя как зовут, мальчик? — спросил он и подставил мне костяной рожок.

Я прокричал в рожок свое имя.

— Да-да, — произнес он, кивая головой. Но глаза его уже были далеко. Улыбочка не могла долго удержаться на его лице, она все время расстраивалась, и наконец ее место заступило сонно-равнодушное, задубелое, погруженное в свои горести и болезни, в свою застарелую злость выражение.

Но вот он снова увидел меня, снова в глазах его замелькал мальчик. И он опять подставил рожок:

— Тебя как зовут, мальчик?

Я вторично прокричал в рожок свое имя.

— А-а… Хорошо, — одобрил он, снова опускаясь куда-то на дно. И потом все повторилось сначала: он подставил рожок и спросил:

— Так как тебя зовут, мальчик?

11. «Будущее принадлежит нам!»

В тот ранний час, когда мальчики, еще заспанные, выбегают на улицу, торопясь принять участие во всех происшествиях, обнаружилось новое и необычное: на фонарных столбах белеют прокламации.

Лиловые в бледном свете утра, они напечатаны каким-то слабеньким, водянистым, как под копирку, еле различимым шрифтом, и в одном месте буквы разбегаются, а в другом, наоборот, сбиваются в кучу, словно очень торопились выйти в свет и не успели занять свои места.

Гудит толпа, и я протискиваюсь и тоже читаю: «Будущее принадлежит нам!»

Слова поражают своей громадностью, неохватностью.

И этот сумрак, эти тени утра, и таинственность, и недозволенность поспешных лиловых букв, и мятежный гул, и говор толпы, и поразительное «Будущее принадлежит нам!» — будоражат и сладко-тревожно сжимают сердце в ожидании каких-то удивительных, все переворачивающих событий.

— Раз-да-а-йсь! — набегает, тяжело топоча сапожищами, Бульба со свистящей, хрипящей одышкой и страшными усищами.

Большим кухонным ножом он соскабливает прокламацию, но лиловые буквы все-таки остаются, проступают. И он трет их, как теркой, и все-таки еще долго-долго на заборе после дождя проглядывают разбежавшиеся в разные стороны буквы — лиловенькие, слабенькие, но такие устойчивые и упрямые.

Появляется Микитка с лотком на груди, маленький, в тюбетейке, в стукалках, сплетенных из веревок, и в широчайших клешных штанах из грубой мешковины.

В это бурное время Микитка перепробовал уйму профессий. Он ходил со стекольщиком и кричал: «Вставляем оконца!» Потом завел ящик с никелированным звонком, приглашающим прохожих почистить ботинки. Но сейчас дома стоят с побитыми окнами, вместо стекол в них подушки, и люди уже давно не обращают внимания на свои штиблеты. И Микитка завел лоток из фанеры и стал торговать папиросами, потому что даже в самое опасное время люди не перестают курить.

— Ух! — кричу я. — Видел, Микитка?

— Да, видел, — равнодушно отвечает Микитка.

— Их, наверное, ночью расклеивали? — говорит Котя.

— А кто его знает, — отвечает Микитка, глядя в небо.