Мальчик с голубыми глазами

Интересно, а он помнил, как мы праздновали мой день рождения? Когда мне исполнилось десять лет? И ту одинокую свечку на замороженной булочке? Вряд ли. Да и какое ему до этого дело? Я был для него никем и ничем. И если какая-то зарубка, какая-то память о том дне сохранилась на дне его ущербной памяти, то только потому, что именно в тот день он похоронил своего бедного старого пса, этого Ровера, или Баузера, или Джока — не помню, как его звали. Было бы смешно притворяться перед самим собой, что я, Голубоглазый, был ему небезразличен. Я был просто материалом для очередного опыта, даже не главным действующим лицом задуманного им шоу. И все-таки мне хотелось бы знать…

Догадался ли он, кто его убийца? Пытался ли позвать на помощь? Или же пребывал в тумане, окруженный толпой невнятных образов? Лично мне приятней думать, что под конец он догадался. Что перед смертью разум вернулся к нему — ровно настолько, насколько требовалось, чтобы понять, как он умирает и почему. Не каждому это удается. Не каждому даруется такая привилегия. Но я надеюсь, ему все-таки была дарована, и последнее, что он увидел в своей жизни и унес с собой в вечность, — это знакомое лицо и более чем хорошо знакомая пара глаз…

Полиция приехала к нам сразу. Благодаря Элеоноре Вайн, хотя мне до сих пор непонятно, как ей удалось установить, что я работаю в Особняке. Для женщины, большую часть времени сидящей безвылазно в собственном доме и без конца моющей там полы, она обладает прямо-таки сверхъестественным чутьем на чужие, порой ошеломляющие тайны. Впрочем, я с некоторым облегчением понял: у нее получилось лишь слегка приподнять завесу. То есть она пронюхала, что я работаю у доктора Пикока, но о том, чем я занимаюсь в больнице, понятия не имеет, хотя, возможно, уже кое-что подозревает, и это лишь дело времени, когда она выяснит все до конца.

Казалось ли ей, что в смерти доктора повинен я? Если да, то ее ждало разочарование. Не было ни наручников, ни допросов, ни поездки в полицейский участок. И даже те вопросы, которые мне задавали следователи, носили какой-то формальный характер, точно им давно уже вся эта возня наскучила. Ведь, в конце концов, не наблюдалось ни малейших признаков насилия. Фатальное увечье было получено в результате падения с крыльца. А смерть — причем смерть в результате несчастного случая — какого-то старика (даже если он когда-то и был знаменит) вряд ли могла служить причиной для особого беспокойства.

Впрочем, моя мать очень плохо все это восприняла. И дело даже не в том, что в голову ей закралась мысль о моей причастности к убийству; самое главное — это то, что я целых полтора года работал в доме доктора Пикока, а она об этом даже не подозревала! И что еще хуже, об этом давно знала Элеонора Вайн…

— Как ты мог? — накинулась на меня мать, когда полицейские ушли. — Как ты мог снова войти в тот дом после всего, что с тобой случилось?

Не было ни малейшего смысла возражать. Но как известно любому опытному лжецу, полуправда способна скрыть тысячу обманов. И я признался, что у меня не было выбора. Что мне пришлось взять дополнительную работу. А внебольничное обслуживание пациентов — это нормальная практика. В том числе и в нашей больнице. И то, что мне достался именно доктор Пикок, было простым совпадением.

— Ты мог отказаться. Ведь с помощью языка и из запертой комнаты выход найдешь…

— В данном случае это было не так просто, мама.

И тут она ударила меня, и одно из ее колец рассекло мне губу. Возможно, кольцо с турмалином. Во всяком случае, у камня был вкус «Кампари» с содовой, смешанный с противным, каким-то алюминиевым привкусом крови.

Турмалин. Tour Malign.[38] Звучит как название страшной башни из какой-нибудь волшебной сказки — например, Перро, — куда злой волшебник заключил главную героиню, а запах там, как в школе Сент-Освальдс, такая же противная вонючая смесь дезинфекции, пыли, полироли, вареной капусты, мела и мальчишеского пота.

— Не смей обращаться со мной свысока, — прошипела мать. — Мне ведь отлично известно, что у тебя на уме!

Мать и впрямь обладает шестым чувством. Она всегда знает, когда я сделал что-то не то, она знает даже, когда я только собираюсь сделать что-то не то.

— Ты ведь хотел его увидеть, верно? После всего, что он сделал с нами, тебе все равно требовалось его проклятое одобрение!

Ее маленькая, с высоким подъемом нога, выгнутая, как спина верблюда, была обута в босоножку на высоченном каблуке с одним ремешком на пятке. Этой босоножкой она выстукивала по ножке дивана что-то быстрое и абсолютно неритмичное. И от этого у меня моментально пересохло в горле, а накатившая одновременно овощная вонь витаминного напитка оказалась столь сильной, что меня чуть не стошнило.

— Мама, пожалуйста…

— Это ведь так?

— Прошу тебя, мама! Я ни в чем не виноват…

Она умеет на редкость быстро нанести удар. Я ожидал второго удара, и все-таки он застиг меня врасплох. Она нанесла его сбоку, и я отлетел к стене, врезался в горку с фарфоровыми собачками. Горка задрожала, но все уцелело. Ничего даже не упало.