Мальчик с голубыми глазами

Голубоглазый всегда был чрезвычайно чувствителен. Теперь-то она это даже слишком хорошо понимает. Шлепнешь, бывало, по руке другого мальчишку, а сын вздрагивает; или плачет навзрыд, увидев в детском ведерке дохлого краба. Просто колдовство какое-то. Шаманство. Эти особенности Голубоглазого пробуждали в ее душе одновременно и странную жестокость, и острую жалость. Как он будет дальше-то жить, если у него не получается примириться с действительностью?

— Раз и навсегда запомни: этот краб просто притворяется мертвым, — произнесла она куда более резко, чем хотелось бы, обнимая за плечи его младшего братишку.

Он уставился на нее своими круглыми голубыми глазами, и она, почуяв, что синее ведерко у ее ног уже начинает пованивать, добавила:

— Не надо играть с этим! Гадость какая.

Голубоглазый молча посмотрел на краба, размазывая по губам подтаявшее мороженое. Он знал, что все мертвое — это гадость, но никак не мог отвести глаз от дохлого животного. Ее постепенно охватывало раздражение. Он ведь сам насобирал этих чертовых тварей! И что ей теперь с ними делать?

— Не надо было ловить их, если боялся, что они погибнут. Ну вот, теперь ты еще и братишку расстроил!

На самом деле маленький Бен был полностью поглощен остатками мороженого, отчего Глория еще сильнее разозлилась (хоть и понимала, что это совершенно бессмысленно); ведь именно Бену следовало быть наиболее впечатлительным — в конце концов, это он самый младший. А Голубоглазому полагалось приглядывать за братом, а не устраивать переполох по пустякам.

Но Голубоглазый — мальчик особенный, патологически чувствительный, и, несмотря на все ее попытки как-то укрепить и закалить его, приучить о себе заботиться, он ничуть не менялся, так что в конце концов заботиться о нем всегда приходилось ей самой.

Морин была уверена, что он прикидывается. «Типичный среднестатистический ребенок, — говорила она, как всегда несколько надменным тоном. — Завистливый, мрачный, жаждущий всеобщего внимания». Даже Элеонора так думала. А вот Кэтрин Уайт считала, что в Голубоглазом что-то есть; она любила его приободрить. Именно поэтому Глория и перестала брать его с собой на работу, заменив Бенджамином, который так хорошо играл один со своими машинками и никогда не путался под ногами…

— Я не виноват, — дрожащим голосом пробормотал Голубоглазый. — Я же не знал, что они возьмут и умрут…

— Все когда-нибудь умирают, — сердито буркнула Глория.

Глаза ее сынишки моментально наполнились слезами, а лицо так побледнело, словно он вот-вот собирался упасть в обморок.

В глубине души Глории хотелось его утешить, но она понимала: подобное потворство опасно. Уделять Голубоглазому на данном этапе особое внимание — это потакать его слабостям. А ее сыновья непременно должны стать сильными! Как иначе потом они будут о ней заботиться?

— А теперь избавься от этой мерзости, — велела она сыну, мотнув головой в сторону синего ведерка. — Ступай, выброси обратно в море или сделай еще что-нибудь.

Он помотал головой.

— Я н-не х-хочу. Оно пахнет!

— Давай-давай! И побыстрее. Иначе, ей-богу, ты у меня получишь!

Голубоглазый с ужасом взглянул на ведерко; пять часов на солнце произвели с его содержимым существенные перемены. Рыбный, морской, овощной запах превратился в отвратительную, удушливую вонь. Мальчика затошнило, и он беспомощно захныкал:

— Мам, ну пожалуйста…

— Прекрати немедленно!

Теперь уже расплакался и его младший братишка. Точнее, завыл — высоким, испуганным, леденящим душу воем. Глория в бешенстве набросилась на среднего сына.

— Ну вот, добился своего? Ты только посмотри, что ты наделал! Как будто у меня и без ваших слез хлопот мало!

Не удержавшись, она отвесила ему звонкую пощечину. Но, собираясь еще раз его ударить, случайно задела босоножкой на пробковой подошве пресловутое ведерко, и его отвратительное содержимое выплеснулось прямо ей на ногу.

Для Глории это стало последней каплей. Отшвырнув Бенджамина, она обеими руками вцепилась в Голубоглазого. Тот пытался вырваться, но мать была слишком сильной; казалось, она вся состоит из проволоки и кабеля. Запустив пальцы ему в волосы, она заставила его наклоняться все ниже, ниже, пока он не ткнулся лицом в песок, прямо в ту ужасную, пенящуюся, как дрожжи, массу из мертвых рыб, крабов и гнилых кокосов. Мороженое таяло и текло у него по руке, капая в коричневый песок, но он так и не осмелился его выкинуть, ведь если бы он бросил мороженое, мать наверняка бы его убила, как он убил всех этих тварей, оставив их в ведерке на берегу, — и этих крабов, и маленькую камбалу с открытым ротиком, напоминавшим щель почтового ящика. Голубоглазый очень старался не дышать, но в рот и в глаза все время попадал песок; он и плакал, и пукал, и ничего не мог с собой поделать, а мать все сильнее злилась и в итоге заорала:

— А ну глотай это, маленький говнюк, как ты проглотил своего братика!

И вдруг все кончилось. Она вдруг умолкла и остановилась, удивляясь сама себе. Господи, да что с ней такое? Дети, конечно, кого угодно могут свести с ума, и все-таки о чем она только думала, боже мой!

— Вставай, — скомандовала она.