Мальчик с короной

— …Не время и не место рассказывать вам, господин Любеков, все обстоятельства моего несчастливого рождения на свет. Скажу только, что уже в восемнадцать лет я страстно желал уничтожить неравенство состояний, делающих всех (и особенно меня) несчастливыми, или по крайней мере повернуть, как писал Добролюбов, «все вверх дном, авось потом как-нибудь получше установится все». В двадцать лет я мог убедить кого угодно, что не народ существует для правительства, а правительство для народа. Романовы не оправдали надежды народа — долой их! Мы хотим иметь во главе простого смертного, выборного старшину, получающего за свою службу жалованье… В двадцать один год я был готов вырезать собственноручно сто тысяч помещиков, чтобы разделить поровну оставшуюся землю между крестьянами. С этими идеями я «ушел в народ», писал прокламации, где «звал Русь к топору», и пытался возбудить социальное чувство в крестьянах. Должен сознаться, что на меня и моих товарищей по организации смотрели с испугом, как на бесноватых, а после знаменитого и беспомощного выстрела Каракозова в императора схватили, повязали и отправили в острог. — Трепыханов с вызовом посмотрел на меня и с усмешкой продолжал: — И вот здесь в остроге, за мрачными тюремными стенами, во мне что-то надломилось. Я вдруг понял умом, что похож на господина, который зимой расхаживает голым по сугробам, доказывая всем и каждому, что сейчас как раз лето и очень жарко… Товарищи мои, вся наша организация показалась мне не стройными рядами героев-социалистов, а шайкой опасных для людей маньяков-идеалистов — без будущего, настоящего и прошлого. С горечью и тоской понял я, что загубил свою молодость. Следует ли говорить, что на очередном допросе я всех выдал следствию… Я был уверен — впрочем, как уверен и сейчас, — что поступил вполне осмысленно и благородно. Теперь я бегу отсюда! Избыток энергии душит меня! Мне нужна свобода мысли, свобода воли, свобода приложения способностей — одна свобода! Вот это истинная жизнь! Гражданин вселенной — лучше этого звания нет на свете! Я уезжаю, бегу из России, как бегут из загаженной хаты в хрустальный дворец, я перестаю бояться! Всех, всех… и вас, господин Любеков… Оставьте теперь меня одного… мне нужно быть одному… — отрывисто сказал Трепыханов.

Я повернулся и вышел. Последнее, что я сумел заметить, был горящий взгляд Трепыханова и его сильно дрожащие руки… Ночью Трепыханов исчез из города.

Через неделю меня вызвали освидетельствовать труп, выловленный сетями из Туземки, Так плачевно закончился земной путь моего постояльца господина Трепыханова — нелепого гражданина вселенной.

Скажу сразу, Левушка; что это последнее трагическое событие меня уложило в постель. Старания и доброта Любаши безграничны, и ежели мы с тобой еще увидимся, то только благодаря ее терпению к моим стариковским жалобам.

На сим, Левушка, дорогой мой сынок, заканчиваю письмо. Прости, мое милое дитя, обнимаю тысячу раз от всего сердца тебя.

Храни вас бог!

Твой хворый папенька Владимир Любеков.

Сентябрь 187… года.

Письмо четвертое

Город Москва. Переулок Гранатный.

Дом во дворе небольшой, с тенисто разросшимся садом.

Сыну Владимира Льву Любекову.

Дорогой мой, ненаглядный сын!

Спешу писать тебе, да так, что чернила брызгают во все стороны из-под пера моего! Я здоров и, кажется, счастлив! Я снова возвращаюсь в первопрестольный град, в сорок сороков, в живое людское море, в Москву!

Как я мечтал о ней все эти месяцы, как постоянно воображал себе наш гордый Кремль, голубей в синем небе, трехсотлетние дубы на Садовой! Что за прелесть слово «Москва»! Так и хочется кричать его беспрестанно, как «ура!». Может быть, это и есть два самых таинственных для русского сердца слова — «Москва» и «ура!». Смеешься? Смейся, дорогой мой Левушка, твой отец едет домой, и не один, а с Любашей.

Дней десять как тому назад ко мне подошел управляющий Иван Титыч и сказал:

— Уезжай, барин… Не жить тебе все равно здеся. Купец Жиганов велел мне передать Вам, что дает за дом три тысячи и желает, чтоб ты уехал назад, в Расею… Таково его желание будет, а иначе он дом спалит, а тебя грозится утопить…

И представь себе, Левушка, — я согласился! Не воевать же мне, в самом деле, с этим дикарем… Словом, я дал себя уговорить и, делая вид, что мне ужас как не хочется расставаться с Сибирью, подписал купчую.

Грустно мне, что дом со всеми бедняками-жильцами перейдет к Жиганову. Выгонит он их или оставит — один бог ведает! А может, это самое и выгодное на свете — с нищих копейки собирать… Не одно состояние на этом построено и держится крепко — нищий народ ведь, как колодец бездонный, неисчерпаем… Одному я радовался — что Любаша не достанется Жиганову и уедет со мной в Москву.

Прости, дорогой мой сынок Левушка, мои старческие мечты, но так надеюсь тебя с Любашей подружить, так надеюсь… Наперед тебе говорю, что девушка — сирота безвинная и грех ее обидеть! А твоему отцу она теперь, как дочь… так я привязался к ней душой.

Может, ты хочешь узнать о несчастном безумце Рощине?