Мальчик с саблей

Мне хочется, чтобы такая картинка украсила двор моего дома.

3

Я – единственный приговоренный к пожизненному заключению за всю историю Фиама. Болотный Робинзон, граф Марча-Кристо, узник бескрайней трясины. Никто из Техно не хотел мараться, исполняя смертный приговор, и они просто выписали мне билет в один конец. Мы не хотим больше знать тебя, Фкайф, сказали они. Вот консервы – их хватит на год. Вот лопата, мотыга, грабли. Семена, которые, может быть, взойдут, и через год ты не умрешь от голода. Немного одежды и ворох тряпья – будет во что кутаться зимой.

А вот твой новый дом. Триста метров в длину и сто в ширину. Остров Фкайфа.

Я стою, прислонившись спиной к контейнеру, ржавой железной коробке, которая станет моим жильём. Дирижабль серебряным пятнышком тает в лучах полуденного солнца. Я ни о чем не жалею.

Я – Джонатан Фкайф, тот самый парень, что намеренно убил жену профессора Франтишека Лодеболя. Намеренно – хотя случилось всё спонтанно, разом, словно ключ щелкнул в замке.

Мы с профессором кружим по городу на моем каре и говорим об эксперименте. С памятного дня, когда Лодеболь передал мне разработки всей своей жизни, прошло три года.

И мы думаем, будто научились сворачивать пространство. Но на Земле третий год полыхает война, и никаким академиям нет дела до того, что мы думаем. Катамараны рекрутских бригад приползают на Фиам за данью, как черные корабли Миноса. Мы подчинены Земле, мы не можем отказать. На Фиаме женщин вдвое больше, чем мужчин. Мы кружим по городу и говорим об эксперименте.

Внезапно Лодеболь показывает мне рукой на неприметный проулок.

– Поверни сюда, Джонатан.

По мощенной камнем дороге мы ползем вверх по склону холма, пока не упираемся в тяжелые кованые ворота. За ними – странное, нехарактерное для Фиама здание с плоской крышей, рядами унылых квадратных окон. Я смутно вспоминаю окраины Йоханнесбурга.

– Знаешь, что это такое?

Лодеболь волнуется. Украдкой пихает в рот какую-то таблетку. Его лоб покрыт испариной, руки дрожат.

Я никогда здесь не был, но место мне не нравится. Здесь пахнет смертью.

– Наше с тобой хобби не прошло даром, Джонатан. На Общем совете самые уважаемые Техно назвали меня сумасшедшим. А сегодня я случайно узнал, что Линда подала документы на опеку.

Я пытаюсь возразить: восемьдесят – не возраст для Техно, а научное заблуждение не может служить основанием для признания недееспособности. Я с ужасом понимаю, что Лодеболь плачет.

Не бери в жены женщину на пятьдесят лет младше себя, Джонатан, шепчет он. Даже если она Техно. Ты стареешь, и ничто, кроме чистой мысли, не может привести тебя в восторг. А в ней живут совсем другие желания и стремления. Ее волнуют развлечения. Ее манят деньги. Ты уносишься в выси непознанного, а она смотрит на твое дряхлое тело и думает, как бы попроще от него избавиться.

Ни слова неправды. Профессор всегда говорит то, что думает.

– Я боюсь оказаться с той стороны ограды, – он тыкает пальцем в угрюмые ворота. – Но ничего не могу изменить.

Лодеболь – мой учитель. Я преклоняюсь перед ним, я благоговею. Высадив профессора у его дома, я несколько минут просто сижу, вцепившись в руль, прокручивая и прокручивая возможные пути спасения Лодеболя, – и не вижу ни одного.

Когда я выезжаю на дорогу, то вижу Линду. Миловидная ухоженная стерва переходит улицу прямо перед носом моего кара. Мне остается только прибавить оборотов и поймать ее на капот.

В сильный ветер на болоте иногда возникает подобие волн. Тугие ядовито-розовые валы лениво изгибаются, сыто чмокают у берега, выплевывают на траву перегнившую тину. Наверное, зловонные испарения постепенно убивают меня изнутри. Впрочем, умереть можно и от других естественных причин – скажем, воспаления аппендикса или больного зуба.

Солнце восходит над моим контейнером и за час прогревает его до сорока градусов. Ты не могло бы светить помягче, спрашиваю я. Оно скалится в ответ и молчит.

Консервы пришлось перетаскивать на северную сторону холма и копать для них яму, чтобы не полопались от жары. На моих тонких пальцах Техно появляются первые мозоли. Мне предстоит научиться многому, если я хочу прожить дольше.

И мне не дает покоя вещь, найденная мной в контейнере, назначения которой я не понимаю. Маленький титановый чемоданчик, внутри которого экран и клавиатура. Обычная переносная субкварковая вычислительная машина. Но кнопки не отзываются на нажатие, а все отверстия намертво запаяны – я не могу разобрать компьютер и посмотреть, что с ним не так. Может быть, это такое изощренное издевательство – можно ли унизить Техно больнее, чем напоминая ему, что он лишился возможности работать?

Я оставляю субкварочку в контейнере, на тумбочке – перевернутом ящике из-под консервов, в изголовье импровизированной лежанки. Черный, как межзвездная пустота, экран – первое, что я вижу, просыпаясь, каждое утро.

Я копаю огород, рыхлю грядки, таскаю в грязных пакетах воду из болота для полива. Я никогда не держал в руках дурацких зерен, семечек, луковиц и не интересовался, как заставить их проснуться и ожить.