Мальчик с саблей (сборник)

– А если я выйду вон на ту скалу над деревней и крикну, что есть мочи: «Анъяр!!!» – что ты подумаешь?

Саоан улыбнулся.

– Зачем предполагать – нужно спросить. Нам же снизу не видно, с кем вы разговариваете.

Дон Паулу разочарованно вздохнул.

– Тогда что такое Анъяр – человек, остров и вулкан?

Саоан сосредоточился. Нахмурился, зашевелил губами, что-то проговаривая и повторяя.

– «А» – это живой человек, – неуверенно начал он. – «Аы» – это остров, «аа» – душа. «Нъяр» – дым, который тает в вечернем небе…

– Именно тает? И в вечернем? – перебил дон Паулу, думая, что колдуна начало немного заносить.

– Да, вот такой! – Саоан посмотрел куда-то за спину священнику.

Дон Паулу обернулся и замер, боясь неосторожным движением развеять пойманную картину. Из темного косого жерла Анъяра, уже неразличимого в подступающей темноте, поднимался сказочным джинном тускло-сизый пар. Много выше солнце зацепляло расползающийся столб последними лучами, окрашивая тяжелые клубы в розовые и малиновые тона, а еще выше, там, где небо из лазурного вдруг оборачивалось темно-синим, дымная пелена истончалась и растворялась среди зарождающихся звезд невесомой фатой. Вулкан просыпался.

– Для дыма есть еще много слов, – как ни в чем не бывало продолжил Саоан. – «Нъяр» – такой, как сейчас. Дальше? «Ньяр» – это тело человека, уже покинутое душой…

Дон Паулу разжег масляный фонарь над крыльцом, и в неровном золотом свете стал, как всегда, записывать крошечными корявыми буковками в потрепанный блокнот слова молодого колдуна.

* * *

Когда ударило, люди спали. Весь Анъяр, как животное, испуганное неумелой лаской, шарахнулся в сторону. С музыкальным треском лопнули бамбуковые стрехи. Погас огонь в лампаде. Священник, схватив сутану в охапку, выбежал под открытое небо. Половины неба не было – черный пепел, нависший над склонами вулкана, озарялся огненными выплесками – будто в нефть примешивали кровь.

Жерло Анъяра всегда было перекошено в сторону бухты. Сейчас за хлипкими базальтовыми стенками закипало каменное варево. Тяжелое, знойное, оранжевое, птенцом из гнезда, червем из яблока, ростком из земли рвалось наружу.

Дон Паулу побежал к храму. С каждым вздохом Анъяра раскаленные булыжники шрапнелью пробивали податливую шкуру джунглей, оставляя за собой курящиеся дымки входных отверстий.

Собственно, храм не был храмом в полном смысле слова. Настоящие деревянные стены окружали лишь алтарь, а дальше только бамбуковые опоры поддерживали соломенную двускатную крышу. Уже трижды дон Паулу запрашивал епархию о возможности возведения каменной базилики – благо, материала по склонам вулкана хватало, а таким приходом не мог похвастаться ни один остров архипелага. Но кардинал всё медлил с решением.

Священник преклонил колени перед резной фигуркой Девы Марии. И всё внешнее отступило – стихла дрожь Анъяра, умолк грозовой грохот, сник ветер. Дон Паулу просил о снисхождении к беззащитным, о спасении их душ, раскрывающихся навстречу истине, как почки под весенним лучом, о мире и спокойствии для острова.

Но даже в те мгновения, когда он ощущал себя натянутой струной между землей и небом, дон Паулу не мог выкинуть из головы, что за лагуной, на другом отроге скалы, в черной хижине, крытой черными листьями, молодой колдун Саоан просит небо о том же самом.

* * *

Извержения так и не произошло. Кое-где в горах сошли обвалы, остров трясло еще несколько раз, а потом дым Анъяра из серо-черного стал превращаться в белый, и вдруг повсюду заговорили успокоившиеся птицы, и стало так покойно на душе, что хотелось петь.

Молодая несимпатичная женщина, вымокшая под грозовым ливнем, поскреблась в дом священника однажды после обеда. Дон Паулу почему-то сразу вспомнил ее имя – Махат из клана Льена. Колдуну Саоану она приходилась троюродной сестрой.

– Падре… Саоан… – повторяла и повторяла она, истерично кланяясь и суя ему в руки большой потемневший кокос. Сразу три многорукие молнии проткнули дымное покрывало над вулканом, и женщина сначала пробормотала что-то на анъяре, а потом медленно и торжественно перекрестилась. Поклонилась в последний раз и исчезла в джунглях.

«Штучки в стиле Кьонга», – подумал священник, когда расколол огромный орех. Внутри тяжелого кокоса, зревшего не менее полугода, вместо прозрачного сока оказался плотный предмет, завернутый в банановый лист. Сложенный пополам блокнотик.

«… если бы не расхождение в ключевом вопросе. Речь не о трактовке сущности жизни и смерти, всё примитивнее и сложнее одновременно…»

Дон Паулу быстро пролистал три десятка страниц. Вне всякого сомнения, четкие ровные строки принадлежали руке дона Гомеша, погибшего на Анъяре в сорок седьмом.

А на последней странице круглились большие неуклюжие буквы, составляющие короткое послание ему, дону Паулу.

«Учитель!

Огонь в горе уснул ненадолго, и я спешу выполнить кэнхэ, как это делал сеньор Кихот, если верить сеньору Сервантесу.

Только Вам могу доверить Анъяр. Какая неудобная вещь – письмо, ведь вы не можете спросить, о каком Анъяре я думаю. Надеюсь, что поймете и так.