Мальчик с татуировкой бабочки

Временами Пфанне разговаривал во сне. Иногда кричал, махал руками и дергался, проклиная одноклассников, а потом стонал и всхлипывал, подрагивая лицом и кривя губы. Будить его в такие моменты мне казалось оскорбительным, сродни наглому подглядыванию за его интимными делами, так что обычно я поворачивался на другой бок и представлял себя в полном одиночестве на рассвете в горах. По правде, я никогда не был в горах, так что полет моей фантазии ничем не ограничивался – как ничем не ограничивался и Пфанне в своих снах о священной войне. В последнее время спал брат Пфанне неспокойно, ведь врагов у него стало неизмеримо больше, причем куда более могущественных.

Не нужно было смотреть на часы, чтобы понять: еще раннее утро, меньше девяти. С десяти до двенадцати проходит воскресная служба, и мой сосед еще ни разу ее не пропустил. Он ходит на все церковные службы, каждый день. Немыслимо, но именно полное и неукоснительное следование идеалу духовности сыграло с ним злую шутку.

***

Вообще, я никогда не испытывал симпатии к Пфанне. Он высказывал идеи, абсолютно противоположные моим. Пфанне любил вещать, что все европейцы живут не во Христе, что они продали души дьяволу за богатства и удовольствия земные, забыли о любви и загнивают в разврате и похоти. За такое, конечно, их всех скоро поразит десница Божия святым мечом Михаила, а их души заберет сатана. А Пфанне меж тем всячески поддерживает курс нашего государства, оплотом которого стало православие. В то время когда каждый европеец думает только о себе и не любит ближнего своего, уж мы-то все связаны духовными скрепами и под священным триединым флагом войдем в Царствие Божие… И прочий бред в том же духе.

Цель жизни брата Пфанне заключалась в том, чтобы нести Его слово всем без исключения. Брат Пфанне был аспирантом кафедры теологии и отрабатывал свое образование ассистентом преподавателя. Он писал диссертацию об интеграции православной теософии в школьную программу и намеревался воплотить задуманное в жизнь с Божьей помощью и при поддержке чиновников и депутатов. Вот тогда-то разольется благодать по всей стране и реки потекут медом, а жестокие дети откроют сердца истине и перестанут обижать жалких и слабых, сирых и обездоленных. Я же надеялся, что к тому времени меня здесь уже не будет.

В общем, когда я узнал, что Пфанне собираются от меня отселить, то даже обрадовался на время, пока не разобрался во всей ситуации. Оказалось, свято место пусто не бывает, и вместо Пфанне в мою комнату поселят студента по обмену, китайца. А поскольку азиаты худые и тщедушные, такие, что каждый занимает в пространстве только половину объема брата Пфанне, то сразу двух китайцев и поселят. Я узнал это случайно от нашего коменданта, который явился для проверки с планами комнат. Выяснилось, что после оптимизации комната на двоих – лишняя роскошь. А вот на троих – по новым нормам шесть квадратов на рыло, если третьим окажется китаец, – в самый раз.

Удивительно, как любит наш народ всяких иностранцев! Намного больше любит, чем своих соотечественников. Впрочем, даже эта, казалось бы, непреходящая любовь иссякает мгновенно с прекращением денежного потока от заграничных гостей. И вот бюрократическая змея в погоне за очередной сиюминутной наживой сослепу наткнулась на свой длинный хвост, на котором написано, что человека нельзя просто так лишить крыши над головой. Тут очень кстати подвернулся брат Пфанне.

***

Как-то раз, глядя, как сосед уплетает вторую кастрюлю гречневой «икорки» с грибами, я небрежно поинтересовался его делами. И Пфанне, треснув кулаком по столу и расплевывая гречку по всей комнате, разразился тирадой:

– Прихожу я давеча с заутрени на кафедру, а там завкаф стоит и подманивает пальчиком: иди, мол, сюда, негодник, разговор есть серьезный. И начинает глаголить мне, что мой рабочий день с девяти до шести по штатному расписанию. Он, язычник и содомит, надумал ставить мне в укор, что я служу Богу по утрам. И когда я стал объяснять про свое богоугодное дело и ссылаться на Библию, этот пособник сатаны заявил, что Трудовой кодекс важнее Библии. И вот по этой бесовской книге он возжелал лишить меня довольствия. А потом я узнал, что христопродавцы лишат меня еще и крова!

Возмущенно раздувая ноздри, Пфанне подытожил, что заутреня гораздо важнее высиживания каких-то чресло-часов, а потом расплакался, обильно сдабривая солью гречку, которую отправлял в рот трясущейся рукой.