Мальчики

Колька расплатился с таксистом и, как я заметил, дал ему сверх счетчика полтинник. Фу ты, ну ты!

Мы пересекли зал ожидания и вошли в роскошный ресторан, где гомонила публика, витало гулкое эхо и пахло жареным луком.

Сели за столик, покрытый жесткой белой скатертью. В стеклянной вазе были цветы - белые с желтым... нарциссы, что ли? Да, кажется, они так называются.

- Ну, как дела? - спросил Колька Бирюков, широко расположив на скатерти локти, наклонясь ко мне, потому что вокруг очень сильно галдели. - Как жизнь?

- Ничего, - ответил я. - Нормально.

- Заканчиваешь?

- Да, последний год.

- А это... - Колька щелкнул себя по кадыку. - Есть?

- Нет, - покачал я головой. - Нету. Давно нету.

- Понятно. Куда же собираешься двигать?

Я неуверенно пожал плечами.

То есть я мог бы, конечно, рассказать ему, Кольке Бирюкову, о своих намерениях. Поделиться с ним своими пока еще робкими планами, но... мне было просто неловко и стыдно тратить на эти пустяки драгоценное время, тем более что Колька сам говорил: времени в обрез, с поезда на поезд. И прежде всего надо было его самого расспросить о его делах, о его житье, обо всем, что было с ним за эти долгие годы... Я все еще не мог прийти в себя от неожиданности и поверить, что сейчас предо мною собственной персоной сидит не кто-нибудь, а именно он, Коля Бирюков, сидит себе, разложивши локти, и улыбается от уха до уха, как ни в чем не бывало.

Впрочем, нашу беседу прервал официант.

- Слушаю вас, - сказал он.

Колька раскрыл меню. Распорядился:

- Две селедки, два борща, двое котлет. Потом взглянул на меня и снова щелкнул себя по кадыку:

- А это?

- Что?..

Я уж было подумал, что он опять спрашивает, остался ли у меня голос. Но догадался, что он не об этом спрашивает, а о другом.

- Нет, - сказал я, слегка смутившись.

- Нет? Ну, тогда и я нет. Н_е_т, - объявил он выжидающему официанту. - Ситра дайте.

Все-таки он был мировой парень, Колька Бирюков. Железный друг.

- А ты как поживаешь? - спросил я, когда отошел официант. - Все там?

- Там. Хорошо поживаю. Вот уже четвертый год, северные получаю... И я теперь, Женька, между прочим, председатель месткома. В зверосовхозе.

- Иди ты, - не поверил я.

- Ей-богу, недавно выбрали.

Я сидел и хлопал глазами, все еще не смея поверить. Председатель месткома... Это просто поразительно, как у нас смело выдвигают молодежь. Вот теперь-то, небось, он и в самом деле Николай Иванович.

Нам принесли борщ. Горячий, красный, пахучий. Чудо, а не борщ.

- А собака твоя как поживает? - спросил я.

- Пон? - Колька полез в нагрудный карман. Достал оттуда тугой бумажник, вынул фотокарточку. - На, погляди.

С фотокарточки смотрел на меня, высунув язык, очень потешный пес, белый с черными пятнами, ужасно лопоухий и потому отдаленно смахивающий на самого Кольку Бирюкова. Отличный пес.

- Это я сам снимал, - пояснил Николай, похлопав кожаный футляр своего фотоаппарата. Потом достал из бумажника еще одну карточку, протянул мне. И вот еще, сам снимал.

С карточки смотрела на меня какая-то незнакомая девушка. С чуть раскосыми глазами, скуластенькая такая, широко улыбающаяся и тоже чем-то похожая на самого Кольку Бирюкова.

- А кто это? - спросил я.

- Это Люба. Моя жена.

Я балдел от минуты к минуте. Ну, надо же - с таким вот достоинством выдавать одно за другим: "Председатель месткома...", "Моя жена..."

- А почему она с тобой вместе не едет на курорт?

- Ей сейчас нельзя ехать, - ответил Николай. - Мы скоро ждем... сына либо дочку.

На сей раз, как мне показалось, Колька и сам немного засмущался: концы оттопыренных ушей явственно покраснели. Но, может быть, это вовсе не от смущения, а от гордости и счастья.

Да, передо мною сидел счастливый человек. Совсем уже взрослый человек, если принять во внимание только что выясненные обстоятельства, и еще не окончательно взрослый, коли у него краснеют уши. Во всяком случае, это был определившийся в жизни человек, который знает свое место и который знает себе цену.

Что я был перед ним?

И мог ли я доверить сейчас ему, старому другу, мои мечты, мои надежды и планы? Мне очень хотелось их поведать, потому что никому иному, кроме Кольки Бирюкова, я не мог бы до конца открыться.

Мне хотелось объяснить ему, что, кажется, мне не прожить на этом белом свете без музыки. Ну вот, когда оглох Бетховен - он ведь все равно не смог жить без музыки. Или Скрябин, сочиняющий прелюдию для одной левой. Да останься он без обеих рук, он зубами грыз бы клавиши, и они бы у него звучали!..

Так вот. Если бы мне все начинать сначала, вернуться на сто лет назад, если бы мне заранее знать, что я поеду из тихого Липецка в Москву и буду счастливым человеком, у которого есть голос, а потом стану несчастным человеком, у которого нет голоса, - кабы все это мне знать наперед и решать самому, я бы все равно поехал, да-да, поехал бы!

Я уже твердо решил стать музыкантом. И у меня были надежды, имелись кое-какие планы. Мне очень хотелось рассказать о них Кольке Бирюкову.

Но я не посмел.