Мальчики

И вот теперь я решил написать оперу "Король Матиуш Первый". Но не просто оперу, а если так можно выразиться, д_в_о_й_н_у_ю оперу. Чтобы в ней разыгрывались сказочные события, которые есть в самой книжке, а рядом, параллельно, вернее, контрапунктом, шла настоящая трагическая история, происшедшая в Треблинке.

Именно так. Лично у меня не оставалось сомнений в том, что только так и надо делать эту оперу.

Загвоздка была в другом. Ведь книга Януша Корчака написана прозой. А для оперы все это требуется переложить на стихи. Кто их сочинит? Я в этом деле совершенный дуб. И, насколько я знал, в нашем училище никто стихами не баловался.

Но мне не хотелось откладывать весь этот замысел на после. Ладно, пока обойдемся без стихов. Я взялся за музыку.

Я сочинил два хорала: вокализных, без текста. Один - вступительный, радостный, вместо увертюры. А второй - реквием. Памяти погибших. Оба хорала - для детских голосов. И уж если я напишу эту оперу (а я ее обязательно напишу), наши мальчишки так споют эти хоралы, что все обалдеют.

Писал я вечерами.

Дело в том, что у нас очень туго с инструментами. То есть сами инструменты есть - и рояли и пианино, - но комнат не хватает. Они, инструменты, распиханы по всем классам и даже по всем коридорам. А в одном коридоре стоят друг против дружки два пианино. А бывает так, что играют сразу на обоих. Ведь всем надо заниматься - вон сколько нас тут! И случается так, что за одним инструментом сидит один малый, играет занудные гаммы, а напротив сидит другой малый, играет моцартовскую сонату. Оба вместе играют, одновременно, стараясь не слышать друг друга, а как же не услышишь!.. Это и есть самый настоящий сумбур вместо музыки - нехватка помещений.

Вот почему я дожидался вечера, когда уже все наиграются до полного изнеможения и отправятся спать. Тогда-то и наступал мой черед.

Я садился к роялю, выставлял на пюпитр нотную тетрадь, клал карандаш... Я играл. И записывал.

Я играл, искал. А оно не сразу находилось. Иногда очень долго не находилось. Но все же находилось. И я торопливо записывал найденное на нотном листе.

В особняке сейчас было непривычно тихо, совсем тихо. И за окном было тихо. Там стыла зимняя ночь. Черно и бело. Как эти клавиши.

В коридоре послышались шаги.

Кто бы это мог быть в такой поздний час? Кому тут быть, кроме меня? Да еще Полины Романовны? Но она редко поднимается на второй этаж. И это не ее шаги...

Шаги помедлили у двери. Потом дверь приоткрылась. Я встал.

- Сиди, сиди... Полуночничаешь? Я так и подумал, что это ты.

На нем была тяжелая шуба, круглая шапка с бархатным верхом. В руке суковатая палка.

Неужели он еще не уходил с работы? Или вернулся? Что-нибудь позабыл да вернулся - с ним бывает... Или просто так, гулял по улицам, по морозцу, увидел светящееся окно, непорядок...

Владимир Константинович Наместников опустился на стул подле рояля. Снял шапку, расстегнул воротник.

- Ну-ка, дай посмотрю...

Я покорно протянул лист.

Ведь он все равно знал, что я сочиняю музыку. И об опере знал. Он все про нас знал, всю подноготную.

- Хорал?

Его глаза скользнули по строчкам - слева направо и в то же время сверху вниз.

- Мм-м-мм...

Он цедил звук носом. Первый голос. А теперь четвертый. Хорал был шестиголосный.

- М-да.

- Плохо? - напрямик спросил я.

- Нет, почему же? Совсем неплохо. Во всяком случае, интересно...

Он еще раз въедливо стал изучать строки.

- Только, видишь ли, друг мой... Это как-то распадается надвое: вот левая рука, вот правая. Сразу видно, что ты сочинял на фортепьяно. А ведь это совсем другая стихия! Хор... Ты должен был это услышать иначе. Ведь ты сам пел в хоре.

Да, пел. Пел в хоре. Пел и без хора. Было когда-то.

Я сидел, опустив голову.

- Да ты что приуныл? - засмеялся Владимир Константинович. - Грех невелик И не с тобой одним этот грех. Вон у Скрябина в Первой симфонии не получился хор - нет, не получился. Поют, поют, а все не хор...

Я еще ниже склонил голову. Я терпеть не мог, когда богохульствовали. Когда бранили Скрябина.

- Вот в "Прометее" у него хор отлично сделан! - сказал он, сжалившись все-таки надо мной и над Скрябиным, - А ведь я, Женя, видел его, слыхал его - Александра Николаевича... Да. В одиннадцатом году. Впервые играли "Прометея", Кусевицкий дирижировал, а за роялем - Скрябин, ма-аленький такой... ну, сверху казалось: я на хорах сидел, студентом консерватории был еще... Как он играл, брат ты мой, как играл! Ведь и звук у него был не силен, не то что, скажем, у Рахманинова, а какое подавал форте - мороз по коже!..

Он рассказывал, наклонясь ко мне, и я отчетливо видел сеточку красных жилок в его глазах. И сеточка эта густела, покуда он вспоминал.

Неужто он и впрямь слушал Скрябина? Неужто он так стар, наш старик?

- Есть у тебя что-нибудь новенькое для фортепьяно? - вдруг спросил он, изменив тон. - Ну-ка, выкладывай опус...

Я раскрыл портфель. Подал ему опус. Инвенцию, которую сочинил на прошлой неделе. Мне самому она очень нравилась.

Владимир Константинович снова погрузился в чтение. Потом сказал:

- М-да.

- Что? Тоже плохо?

Я был в полном отчаянии.

- А ты думаешь, я знаю?

- Как то есть...