Мальчики и другие

Что же ты собиралась узнать у него, пробормотал художник, уставясь в заваленный пол. Что угодно, сказала Наташа, застыв у него за спиной, с ним раньше случалось такое? Какое, обернулся Женя: в смысле, разносил ли он раньше мастерскую, а потом исчезал? Я не припоминаю, но я здесь всего восемь лет, а он один из самых древних; я не удивлюсь, если кто-нибудь из стариков тоже что-то такое расскажет. Как же это теперь убирать, вздохнула Наташа, осторожно переступая; да никак, отозвался художник, я просто запру дверь и все, не хватало еще выгребать это месиво, ну-ка пойдем. Наташа подумала было оставить здесь взаперти свою книгу, раз та все равно не желает больше открываться и почти ничего не весит, но не стала; Женя, как и обещал, повернул ключ в замке, и они вернулись в зал с мертвой заведующей на стене. Я поставлю нам чаю, сказал художник, посиди пока здесь. Наташа нехотя опустилась на банкетку вполоборота к портрету: Ковалева Е. И. была изображена на фоне, что ли, ковра, и зеленые и бордовые язвы змеились вокруг ее головы и плеч; мелкое копошение их не оживляло заведующую, а, наоборот, делало еще мертвей, Наташа хотела отвернуться совсем, но что-то ей ощутимо мешало, и вместо этого она опустила глаза и, сама себя не узнавая, тихо заговорила: что ты от меня хочешь, лицо нашей земли, ты мертва и портрет твой мертв; я пришла сюда не затем, чтобы ты утверждала себя за мой счет, раз тебя забыли снять после выставки; здесь и так полный город таких, ждущих на мне оттоптаться за всю свою жизнь, и ты ничем их не лучше; я рада, что мы не успели встретиться, пока это еще было возможно.

Когда Женя принес чай и она тотчас же обожгла себе язык, Наташа восприняла это как предостережение и не стала много болтать; художник же порядком наплел ей про былые истерики здешних насельников, и, даже если он все сочинил, ей стало более-менее ясно, почему его не опрокинуло мгновенное исчезновение второго Адашева. Книгу, которую она держала на коленях, он будто бы не замечал; еще через время на этаж, как и было сказано, начали подниматься неважно одетые пожилые живописцы, и Наташа, пожав Женину руку, ускользнула на улицу и отправилась домой пешком.

Ее саму больше смущало не то, как схлопнулся безумный жестянщик, а ее собственный короткий разговор с нарисованной теткой: когда еще она была в таких неладах с тем, что ее окружало? Всем своим маленьким сердцем Наташа любила этот глупый город, по которому было неудобно просто передвигаться; ей хотелось быть нужной ему, не всему, разумеется, сразу, но хотя бы тем внимательным и уравновешенным людям, которые ходят на выставки и радуются литературной странице; когда возле кинотеатра накануне ее выпускного установили огромную Доску почета, она выучила все двадцать шесть лиц и подписей, потому что не могла иначе. Тогдашние кладбищенские и мусорные воротилы, присылавшие в ее первую редакцию дегенератов с угрозами, были так же страшны и смертоносны, как полевые командиры Ичкерии, а когда в театре во время спектакля в пустые дальние ряды обвалился пустой же балкон, это был их «Норд-Ост», и она собирала для газеты истории переживших тот вечер. Теперь Наташа сама вела по четвергам студию юного журналиста, где числилось семь девочек, в каждой из которых она узнавала немного себя; город же перестраивался, перешивался, ни с одной из тех точек, где она когда-то любила постоять и посмотреть, он больше не выглядел так, как тогда. По мере того как она приближалась к дому, книга в руке начинала опять тяжелеть, Наташа больше не пыталась открыть ее; за старым мостом в нее чуть не влетел дурной велосипедист в петушиной толстовке, она выругалась, и он тоже; ей захотелось мороженого, но в остановочном киоске была одна дрянь, и пришлось перебиться.