Мальчики-мальчишки

Но только она ничего этого не слушала. Она теперь слушала только своё любящее женское сердце, этого главного оппонента разума. Когда до неё доходили слухи, что её муж кому-то переломал все рёбра и всю жизнь, её рассудок ужасался, конечно же, пусть даже тайно, но сердце тут же твёрдо говорило ей, что это сделал тот, другой человек, вернувшийся когда-то из далёкой загадочной страны, вместо её Коти, и с которым она его нисколько не отождествляла. Её Котя не был создан для жестокости, но жизнь его сложилась так, что он выучился творить жестокие дела. Поэтому-то он так и переродился в Бог весть какое чудовище, да что там говорить – фактически сошёл с ума. Как сошёл бы с ума любой прирождённый палач, если бы его назначили тихим счетоводом в правлении какого-нибудь скромного колхозика.

Вот этот-то мальчик Котя сейчас и вылез из Волкова наружу, когда он стал рассказывать мне о своей семье – о тех немногих людях, к которым он был по-настоящему привязан.

– А теперь вы стихи пишете? – спрашиваю я.

– Нет, – смеётся Волков. – Некогда сейчас мне стихи писать, да и несерьёзно всё это.

– Почему же?

– Не знаю, – он наивно пожимает плечами.

– А вы можете прочитать свои стихи?

– Я не умею декламировать, – он улыбается без ехидства, и ему это очень идёт. – Да и не поймёшь ты, ребёнок. Я ведь какие-то глупые стихи писал.

– Почему сразу глупые?

– Да странные какие-то…

– Так вы прочитайте! Можно и без декламации.

– Нет, – Волков болезненно морщится.

– Да что вам стоит?

– Ладно, уговорила, – соглашается к моей радости Волков, и лицо его приобретает совсем детское выражение. – Вот это, хотя бы… Как же там было-то… Я сейчас уже точно не помню, но приблизительно так:

Я шёл из ада в обществе двух душ —
За нами смерть вприпрыжку ковыляла —
И резал криком высохшую глушь,
Когда мне сил уже недоставало.

А две души стояли надо мной

И улыбались: что же ты расселся?
А я хотел в тот край, где над рекой
Мой лес в багряный плащ переоделся.

Вот… Ну как?

– Здорово! А когда вы это написали?

– Осенью семьдесят шестого года. Я не помню, в связи с чем – то ли мне приснилось что-то, то ли кто-то мне это рассказал, – но в тетрадке именно такая дата стоит. Я потом эти стихи даже в нашу районную газету посылал, и их там напечатали к ста сорокалетию со дня смерти Пушкина. Ведущая поэтической рубрики написала, что они напоминают «Анчар» и «Пророка». Это моя жена ту газету сохранила, а я бы сам не додумался…

– Вожатый, он в тамбур вышел, – над Волковым склонился один из его бандитов из соседнего купе.

– Ну ладно, цыплята. Пошёл я. Не сердитесь, если что не так, – Волков встаёт и уходит со своими людьми в другой вагон.

– Ты чего?! Я чуть не померла от страха! – шепчет Инка. – Сидит и расспрашивает его обо всём на свете! Слава Богу, ушёл.

Электричка, наконец-то, подходит к нашей станции. Народ выходит на платформу растекающейся в разные стороны чёрной медленной лавой, вспыхивающей то там, то сям огоньками зажигалок и сигарет. На улице уже совсем темно. Около автобусной остановки стоит необычайно жизнерадостный Волков со своей бандой у скопления красивых машин, и что-то говорит во всём его облике, что это уже опять не Волков, а именно Вожатый. Мы с Инной стараемся незаметно проскользнуть в толпе мимо него, но он вдруг резко оборачивается, вытянув перед нами руку шлагбаумом, и вкрадчиво спрашивает, сверкнув в темноте глазами:

– Дети, вы ведь в районе Загорской улицы живёте? Может, вас до дома подвезти, а то мало ли что? Кругом же маньяки.

– Не-е-ет! – орём мы и в ужасе бежим со всех ног в темноту толпы, рассыпав на бегу мелочь из карманов, а Вожатый со своими друзьями хохочет нам вслед.

На следующий день у железнодорожного полотна недалеко от нашей станции нашли труп какого-то цеховика из соседнего города. Его ударили ножом в сердце и выбросили на ходу из поезда.