Мальчики-мальчишки

Через какое-то время Вожатый исчез из нашего города. Кто-то говорил, что он уехал за границу вместе с семьёй, кто-то утверждал, что он подался в большую политику, и его, якобы, даже видели по телевизору на фоне кулуаров власти – это было как раз такое время, когда у нас любили по всем каналам сутки напролёт крутить репортажи из Госдумы или с заседаний всевозможных партий, – но точно никто ничего не мог сказать. Чувствовалось, что за столько лет многие криминальные авторитеты постепенно обросли солидными капиталами и семьями, и им теперь есть, что терять. Их дети подросли, а они сами уже выходят из того возраста, когда мужчина самоутверждается на каждом шагу и всем агрессивно демонстрирует своё превосходство, и теперь им тоже хочется отдохнуть от кровавых раздоров и стонов, а просто, «как прежде, в родных хуторах слушать шум тополей и клёнов». Любой человек, рано или поздно, устаёт от бесконечной войны. И это радует, что у них ещё осталась «роковая зацепка за жизнь, что прочнее канатов и проволок». Делёж богатств страны, который продолжался всю нашу юность и молодость, завершается. Сферы влияния тоже уже поделены. Каждый крепко держит в своих руках ту власть, которую он отвоевал в уличных боях городского или деревенского масштаба в Смутное время 90-ых годов, из которого далеко не каждый смог выкарабкаться.

– Повзрослели наши мальчишки, – облегчённо, но тайно вздохнули многие рядовые граждане.

Зато Горнист не дремал и не ведал покоя, и наконец-то решил вплотную заняться деревообрабатывающим комбинатом, так что даже подпалил его склады, когда кто-то из руководства стал фордыбачиться. Он словно бы сорвался с цепи, словно сам искал того, кто его сможет остановить. Перестал ширяться, страшно похудел, и мы теперь слышали от него при встрече странные слова, которые он произносил с какой-то рассеянной улыбкой:

– А меня ведь скоро завалят. Печёнкой чую, что скоро. Я даже уже гроб себе заказал. И памятник. Не хуже, чем у других, заметьте!.. Эх, заигрался я… Да-а… А ведь как весело всё начиналось, и так грустно заканчивается!.. Вы хоть изредка вспоминайте меня, пионеры мои дорогие, навещайте могилу мою. Хотя бы иногда…

Я снова приезжаю в свой город по расписанию «работа – дом, дом – работа – учёба». И снова дом. Вечером уже светло, и темнеть начинает только часам к десяти. В воздухе пахнет тёплой сырой землёй, которая готова дать новую жизнь свежей траве и первым цветам. И к этому живому запаху примешивается ещё что-то непонятное. Почва сверкает жирным блеском, как мех чёрного медведя, сонного и пьяного от счастья, вылезшего из берлоги погреться на солнышке после долгой зимы. Я иду по перрону с поезда, и меня обгоняют дети, громко объясняя что-то друг другу на бегу. Такое впечатление, что пахнет ржавчиной. Да, именно ржавчиной, оксидом железа. Может быть, это от близости железной дороги? Не знаю, но какой-то неприятный привкус от этого запаха. Точно так пахнет кровь. Если растереть ржавчину между пальцами, то запах у неё, как у крови, потому что в гемоглобине тоже содержатся какие-то соединения железа. Железопорфирин, что ли?..

Я выхожу на привокзальную площадь и вижу несколько милицейских машин около того места, где стоит раскуроченный обгоревший автомобиль, а вокруг на асфальте лежат фрагменты чего-то непонятного, накрытые кусками материи, на белизне которой расплылись грязно-бурые пятна. Я иду мимо, смотрю на то, что осталось от чьей-то машины и думаю, что если Бог создал человека по Своему подобию, то человек также все свои творения наделяет какими-то своими чертами или заимствует их у других живых существ. Он создаёт государства, которые, так же как и он, имеют голову, руки и даже кулаки, и так же, как и у человека, эти органы государства не всегда исправно работают. Он создал роботов и компьютеры по принципу работы своего мозга. Или автомобиль, у которого четыре конечности-колеса, передние фары-глаза, радиатор-рот, а его обтекаемая форма похожа на голову какого-то земноводного.

Искорёженная машина, которую я вижу, словно бы кричит. Углы её пустых глазниц, откуда вылетели фары, опущены вниз и выражают неизбывную скорбь и ужас, а на месте решётки радиатора зияет дыра, в которой виднеются обломки двигателя, как обломки зубов, и это напоминает онемевший крик боли, когда весь воздух выпущен из лёгких, и спазм не даёт вдохнуть и закричать с новой силой.

– Горниста убили, – шепчет кто-то.

– Как убили?

– Подорвали в машине с водителем и женой.

– Да-а! Такой был взрыв: автомобиль аж в воздух подбросило метров на десять!

– А кто же нам теперь храм в городе построит?

– Кто-кто. Дед Пихто.

Я иду дальше, и до меня опять долетает:

– Горниста убили!

– Да кто убил-то, кто?

– Вожатый, кто ж ещё. Он на него давно зуб точил. Так жахнуло, что даже стёкла в домах задребезжали!

– Зачем же столько взрывчатки закладывать? Не-ет, Вожатый тихо работает: не похоже это на него.

– Может, какой другой мальчонка в наших краях появился?

– Нынче всё может быть.

– Так может, это и не Горниста убили, а кого другого?

– Может, и не Горниста.