Мальчишка Педерсенов

Йорге… Йорге… погоди… Йорге… Как песня.

После я разглядывал его журналы, засунув руку в трусы, и меня обдавало жаром.

Я застрелил тебя, трусливый Ханс. Больше не будешь кричать, толкать меня, тыкать под ребра в хлеву.

Эй, погоди, Йорге…послушай… А? Йорге… постой… Как песня.

После только ветер и теплая печь. Дрожа, я поднялся на цыпочки. Подошел папа, и его я тоже взял на мушку. Я водил стволом туда и сюда… с Ханса на папу… с папы на Ханса. Исчезли. В углах окна растет снег. Весной буду какать с открытой дверью, смотреть на черных дроздов.

Йорге, не валяй дурака, сказал папа. Я знаю, что ты замерз. Мы поедем домой.

…трус трус трус трус… Как песня.

Нет, Йорге, я не трус, сказал папа, приятно улыбаясь.

Я застрелил вас обоих пулями.

Не валяй дурака.

Весь дом пулями. И тебя.

Чудно – я не почувствовал.

Они никогда не чувствуют. Кролики чувствуют?

Он с ума сошел. Господи, Маг, он с ума сошел.

Я не хотел. Я ее не прятал, как ты. Я ему не поверил. Это не я трус, а вы вы заставили меня заставили ехать, вы сами трусы трусы с самого начала трусили.

Ты просто замерз.

Замерз или с ума сошел… Господи… одно и то же.

Он просто замерз.

Потом папа забрал пистолет и положил к себе в карман. Ружье у него было перекинуто через левую руку, но он дал мне пощечину, и я прикусил язык. Папа брызгал слюной. Я повернулся и, прижимая рукав к лицу, чтобы не так жгло, побежал назад той же тропинкой.

Говнюк ты, крикнул мне вслед Большой Ханс.

3

Папа пришел к саням, где я сидел скрючась под одеялом, и взял с задка лопату. Полегчало?

Немного.

Попей кофе.

Оно уже холодное. Я все равно не хочу.

А бутербродов поешь?

Неохота. Я ничего не хочу.

Папа пошел с лопатой обратно.

Чего ты ей хочешь делать? спросил я.

Туннель рыть, сказал он, свернул за сугроб, блеснув лопатой, и скрылся из виду.

Я хотел его окликнуть, но вспомнил его ухмылку и раздумал. Саймон бил копытом. Я поплотнее закутался в одеяло. Я ему не верил. Только в первую секунду поверил, когда он сказал. Это была шутка. Мне не до шуток в такой мороз. Зачем ему лопата. Нет смысла откапывать лошадь. Ясно же, что не Педерсена лошадь.

Бедный Саймон. Он лучше их. Бросили нас на морозе.

В санях папа не вспомнил про лопату. Я мог с ней искать бутылку. Это тоже была шутка. Папа сидел и думал, как смешно ковыряется Йорге в снегу. Посмотрим, вспомнит ли про лопату. Смешно будет, если Йорге не вспомнит, думал он, сидя в одеяле и вертя головой, как курица. Когда вернемся домой, наслушаешься этого рассказа до тошноты. Я опустил голову и закрыл глаза. Ладно. Мне все равно. Я согласен на это, лишь бы согреться. Но все, наверно, не так. Папа тоже забыл про лопату, как я. Бутылка была ему очень нужна. А теперь ее нет. С закрытыми глазами было холоднее. Я попробовал думать о нижнем белье и о девушках из журналов. Шею у меня свело.

Тогда чья это лошадь?

Я решил еще посидеть с закрытыми глазами, посмотреть, смогу ли. Потом раздумал. В глаза мне хлынул поток света. Ярче, чем снег, и такой же белый. Я открыл глаза и выпрямился. Когда сидел с опущенной головой, она кружилась. Все расплывалось. Было много синих линий, и они двигались.

Узнали они лошадь или нет? Может быть, это лошадь Карлсона, а может, и Шмидта. Может, это Карлсон был в желтых перчатках или Шмидт, а мальчишка вернулся из хлева, не зная, что Карлсон пришел, и вдруг увидел его на кухне с ружьем в руках – а такое могло быть, если пришел Шмидт, – и мальчишка испугался и убежал, потому что не понял, как это в такую метель до них мог добраться Шмидт или Карлсон, если это были они, поэтому мальчишка испугался и убежал и добрел до наших яслей, а там его засыпало снегом, и утром его нашел Ханс.

А мы все были дураками. Особенно Ханс. Я поежился. Холод засел у меня в животе. Солнце скатывалось к западу. Небо вокруг него было дымчатое. Ложбины за некоторыми сугробами синели.

Он бы так не испугался. Зачем Карлсону или Шмидту выходить в метель. Если кто-то заболел, они ближе к городу, чем Педерсены и чем мы. В такую погоду дорога для них трудная. Они бы не захотели, чтобы их застигла метель. Но если лошадь краденая – у кого ее можно было украсть, кроме Карлсона и Шмидта, да разве еще Хансена?