Мальчишки

Я выписывал аккуратными круглыми буквами стихи Пушкина в тетрадь, боязливо сочинял свои, длинные, одинаковые, про луну, про море, которого никогда не видел, и мужественно никому их не показывал, боялся: засмеют и станут дразнить маменькиным сынком.

Я мучительно вынашивал свою мечту, прятал стихи в пыльном чулане за фанерным ящиком, обернув газетой.

Мама водила меня за руку в школу, проклинала машины, собак, кутала мое горло теплым мохнатым шарфом, поила в простуду невыносимыми порошками и рассказывала неинтересные сказки.

Мама хотела, чтоб я был всегда маленьким, учился играть на скрипке и пил по утрам рыбий жир.

Она всплескивала руками, когда я приходил с синяками, и ставила холодные примочки на лоб, вздыхая, уговаривая не драться и, упаси боже, бить стекла.

Но я после школы, едва отмыв чернила с пальцев, бежал к мосту, скатывался на берег и пускал желтыми утятами палые листья.

Ветер дул потихоньку, относя листья все дальше и дальше, и они уплывали стайкой, почти невесомые под громадой моста.

Но приходил Юрка, загорелый, с яркими красными губами и принимался кидать камешками в уплывающие листья. Засучив рукава рубашки, он доставал склизкие от зеленой тины плитки и, щурясь, пускал длинный блинчик.

— Ты плавать умеешь? — спрашивал меня.

— Умею…

— А если врешь? Давай вперегонки. Боишься, вода холодная?

— Не боюсь.

Я не умел плавать. Я боялся воды, и мне было стыдно признаться. Я потрогал воду рукой.

— Холодная, как лед… Судорогой сведет.

— Чего тебе надо? — вдруг заорал Юрка.

Я оглянулся. В трех шагах от нас стояла Танька и грызла конфетку.

Я покраснел.

Танька отбросила косички за спину, сыпанула в Юрку камешками и убежала на мост — и еще там, перевешиваясь через барьер, показывала нам язык, кричала:

Юрка-шкурка,
конопатый нос,
съест тебя Барбос.

Юрка словно не слышал и начал раздеваться, а я, будто осматривая берег, пошел близко у воды, чувствуя, как горят уши — казалось, они просвечивают насквозь, как мандарин на солнце.

Я смотрел снизу вверх, в гулкое каменное дно моста, слушал, как шуршат машины, разбрызгивая лужи — слушал мост, как большую раковину, где чутко бился неумолчный шум города.

Юрка визжал от холода и саженками плыл к другому берегу, где притопывала Танька, держа руками юбочку и строя невероятные рожи…

Под вечер, когда уже зажигались слабые огни, я опять спустился к мосту и снова бросал листья в воду, и смотрел, как они, крутясь на ветру, сплываются стайкой.

На мост пришли двое и долго глядели вниз, близко касаясь друг друга.

Он курил, бросал вспыхивающие спички под мост, — ему, видно, нравилось, как они гаснут: не сразу, чертя светлую линию в воздухе.

Она, подняв воротник и опустив низко лицо, смеялась и вскрикивала:

— Как здорово… Ой, как здорово! — И просила бросить еще.

— А ты прыгнешь с моста? — спросила она. — Страшно.

— Отчего же, прыгну. — Он опять бросил спичку.

— Вот если долетит до воды и не погаснет, то сбудется… Погасла… Брось еще.

— Спички кончились, — сказал он.

Под мостом голоса звучали гулко, так, будто стоящие на мосту говорили в колодец. Только иногда шум проезжающей машины заглушал их.

Они вдруг притихли.

Я не понимал, зачем они так долго, молча глядят в чернеющую воду и, вскарабкавшись наверх, отправился домой учить теорему о двух равнобедренных треугольниках.

У меня плохо получалось с геометрией.

У меня совсем не ладилось с треугольниками, и я тайком писал стихи о море.

Я хотел быть сильным и когда-нибудь прыгнуть с моста.

Я стащил из отцовского кабинета две толстые книги и снес их букинисту. Я стоял перед ним, небрежно отставив ногу, и звенел в кармане монетками. Я боялся, что он прогонит меня и расскажет отцу о книгах. Я боялся, что он окажется знакомым отца. Мне казалось, что у отца все знакомые.

У букиниста на щеке была крупная сердитая бородавка. Она двигалась розовой кляксой, когда он листал книгу.

Все сошло гладко, и в моей руке захрустели две новенькие десятки.

О, это было много. Сказочно много.

Я весело вошел в спортивный магазин и купил гантели с круглыми головками.

Я придумывал, как бы мне сказать дома, откуда у меня эти «железки». Мама даже коньки называла железками.

Я не знал, куда мне деть оставшиеся пять рублей, и вдруг встретил Таньку.

— Пойдем есть мороженое? — сказал я.

— Пойдем, — согласилась она удивленно.

Я купил самое дорогое, в золотой бумаге. И мы стояли на мосту и ели мороженое. Оно таяло и молочными длинными каплями падало в воду.

У меня в кармане, высунув гладкие черные головки, лежали гантели.

— А ты бы прыгнул с моста? — вдруг спросила Танька.

…Я надеваю галстук.

Я иду на выпускной вечер.

Я читаю перед затихшим залом стихи и гляжу на Таню. Она сидит с Юркой и улыбается.

Потом танцы. Мы стоим втроем у распахнутого окна. Таня покусывает ветку сирени, ищет счастье из пяти лепестков.

Громко поет радиола…

Мы выходим из школы втроем.

Тяжелый серый мост висит над водой.

Я нарочно отстаю. Я говорю:

— Идите, я вас догоню…