Мальчишки

Я тоже думал о своем и видел себя шагающим в школу на зависть всем в новеньких ботинках и с портфелем. Теперь я должен говорить, что у меня «был» отец, а не «есть». Мне стало больно.

Начался дождь, и нам пришлось приземлиться в Чистополе и ждать, когда Казань сможет принять самолет. Летчик вытащил гитару и запел простуженным баритоном:

Ничего, что небо хмурится,
Ничего, что снег и дождь…

Дядя Женя тоже пел, а дождь барабанил прозрачными молоточками по обшивке.

Был синий последождевой вечер. Нас встретила Лидия с сыном. Когда прощались, мне показалось, что в голубых глазах дяди Жени растопилась слеза. Город шумно дышал озоном и блестел огнями. Точно светлые шарики, огни, отражаясь на черной блестящей мостовой, летели под ноги.

Через несколько лет, когда я уже зачесывал назад волосы, я случайно нашел листок, на котором неуверенной рукой малыша был нацарапан адрес дяди Жени.

Стояла осень. Листья плавали в лужах, висели на заборах, на рамах, на подоконниках, занесенные шальным ветром. Поздняя осень… без крика грачей, с омытыми мостовыми и потемневшим небом. Застекленел воздух, замаячили зонты. Истощенная тучка светлела, и мелкий нервный дождичек целыми днями висел грязной сеткой за окном. Ночью в саду был слышен вымокший скрип вязов и шелестящий говорок воды.

Я шел к дяде Жене.

Поднявшись по вздыхающей от старости лестнице и пройдя темным коридором, подошел к двери, на которой мелом значилось — семнадцать. На стук откликнулся только шорох присохшей к дереву кожи. На пороге появилась старушка, сморщенная и низенькая.

— Вам кого?

— Дядю Женю.

Она не ответила и, согнувшись, прошлепала в темноту. Глаза мои постепенно обвыклись с легкой, начинающей уже обретать формы теменью. Из двух дверей я выбрал одну, на которую, как мне показалось, посмотрела, насторожившись, старушка.

Я постучал.

— Да, да. Войдите, — услышал я знакомый, с хрипинкой голос дяди Жени. Он был один. Вытянувшись во всю длину могучего тела, он лежал на высокой постели. Все такой же — только смотрел иначе, отчужденно и испытывающе. В чистой косоворотке, скуластый, дядя Женя не улыбался, напряженно всматриваясь в меня. На столе, лицом к кровати, стоял портрет Лидии, обнимающей за плечи сына.

— Я Родька… тот… из курорта.

— Да… Родион, а я-то подумал, что ты из домоуправления за деньгами пришел. — Нервный тик потянул веко вниз. — Что ж ты? Садись прямо на одеяло. Ну, старик, много мы прожили, постарели, поди. Как мамка-то?

— Хорошо. Не болеет, — исправно ответил я.

Он держал меня за большой палец левой рукой, правая ровной складкой таилась под одеялом.

«Неужели еще и рука…» — подумал я.

— А где Лидия?

— Как ты сказал?

— Где Лидия? — повторил я, и стены будто вздохнули.

— Лидия уехала. Приедет. Здесь воздух сырой, а ей подлечиться надо…

На улице зазвенел трамвай, и какие-то шуршащие звуки проникли с крыши.

Я вдруг вспомнил медсестру Настю, которая часами сидела в палате дяди Жени, беззаботно болтала, смеясь. Она читала ему стихи. Он называл ее «солнышком». Я ревновал тогда дядю Женю к Насте. Она делала ему незаметные подарки и хмурилась, когда он благодарил ее.

Я вспомнил, как приехала Лидия, скучающе и ненужно улыбаясь Насте. Потом Настя вдруг начала собираться в город, сдвинув брови. Я провожал ее на подводе. На коленях у нее лежал узелок, она смотрела на дорогу…

— Как был молчун, так и остался. Эх, Родька, рыбак ты мой. Как мы с тобой рыбу-то ели. Помнишь?

— Ага.

— Без отца-то плохо? Что же ты раньше не приходил? Чайку попили бы, посидели.

О чем-то вспомнив, он глядел на клочок неба, зеленый и рваный, тающий на стекле. Я чувствовал, что пришел из прошлого дяди Жени в его настоящее и ему стало вдруг немножко тяжело и грустно. Он машинально гладил мои волосы.

«Да ведь ушла же от него Лидия, И сына забрала», — скользкая мысль цепко сжала горло. Одинокие часы стучали на стене.

— А я вот лежу. Кровать только не плавает, а то бы уплыл… Я ведь и рожу того гада помню. Хватил сзади — белый, как гнида. Я ему всю обойму и всадил в эту самую бледность. Так и пролежали вдвоем до наших. Голова к голове. Слушай, Родька, матери обязательный привет передай. Мое дело — бесполезность. Она билась, как рыба об лед. Зазря.

Мне хотелось хоть как-нибудь успокоить его, но он уже смеялся, оживленно двигая губами, бровями — всем лицом. Это был снова смеющийся голубоглазый дядя Женя из моего кончившегося детства.

Я пожал его руку и вышел. В разорванные тучи входило солнце. Заблестело все: дома, мостовая, даже люди. Листья, расцвеченные и воспрянувшие, горели последним огнем осени.

ПИСЬМО

Удивительное время. Оно осталось в памяти, как потерянное и близкое. У меня о тех днях осталось смутное воспоминание, отрывочные мысли и слова. Но один день запомнился безжалостно и прочно.

Прошел год.

Уже откапала весна, отбушевало зеленью лето, отгрустилась осень, и снова захрустела снегом, запела метелью зима.

Две женщины стояли подле ворот и смотрели на меня. Падал снег. Ветра не было. Отчаянно лаял пес в подворотне, отряхая шумно с шерсти мокрый снег.