Мальчишки из Васильков

Степка не собирался уговаривать родителей. Он решил, что просто удерет, оставив на столе записку: «Уплыл на острова с Кузьмой Петровичем. Вернусь через несколько дней». Уговоры могли оказаться напрасными. Однажды мать уже не пустила его в туристский поход. Пошел весь класс, а он остался. Ребята насмехались потом: «Сдрейфил». Она же запретила ему заниматься в кружке художественной самодеятельности. «Занятия вечером? Кривляться на сцене? Нет, у тебя есть более серьезное занятие», — отрезала она. Этим занятием были стихи... Теперь — все, амба! Он сжег стихи вместе с письмом из редакции. Правда несколько стихотворений осталось у Тани Смоляковской. Но он и их сожжет. Возьмет под каким-нибудь предлогом — и в огонь! Горите, горите, голубчики! Нечего вам делать на этой земле. А Таня говорит, стихи ей нравятся. Неужели нравятся? Не может быть. Плохие стихи, барахло! Жаль, что Таня уехала с родителями в Москву. А то он уже сегодня забрал бы у нее стихи. Плохие! Плохие! Разве только одно, про дельфина, которого выбросило на берег в шторм. Целый час он возился с этим дельфином, но все было напрасно. Тогда-то он и написал стихи. Тогда-то Таня Смоляковская стала называть его на английский манер Стеном Клименсом... Глупость! А все остальные стихи — чепуха, выдумка. «Мой сын — поэт!» — хвастается перед знакомыми мать. Твой сын тряпка, мама. Если он не удерет завтра на острова, тогда уж без всякого сомнения — тряпка.

***

Он проснулся в пятом часу, с восходом солнца. Прислушался: в доме было тихо — отец и мать еще спали. Одеваясь, сунул руку в карман брюк — заготовленная с вечера записка была на месте. Вышел на крыльцо, потянулся. Пригнувшись, прошел мимо окон спальни, открыл дверь летней кухни. Предстояло сделать два дела: положить на стол записку и запастись съестным. На столе стояла посуда. Степка собрал тарелки, перенес на подоконник. Затем вытер стол тряпкой и бросил посредине развернутую записку. «Папа и мама, — было написано на листе крупными красными буквами. — Я уехал с Кузьмой Петровичем на острова. Знал, что вы меня не отпустите, а потому и не сказал. Вернусь дня через два. Не волнуйтесь. Степа».

Отошел к двери, проверил, увидит ли мать записку сразу, как только войдет в кухню. Решил, что увидит. А если и не увидит сразу, то потом, когда сядет завтракать, — обязательно. Теперь оставалось сделать последнее: завернуть во что-нибудь кусок свиного окорока и буханку хлеба. На глаза ему попался целлофановый пакет из-под отцовской нейлоновой рубашки.

— Прекрасно! — воскликнул Степка. — То, что надо.

Часы показывали пять, когда Степка вышел со двора. Он не торопился: до берега, где стояла лодка Кузьмы Петровича, было не более пятнадцати минут ходу. А отчаливать раньше шести Кузьма Петрович не собирался.

Отличное настроение было у Степки. И утро было отличное: ясное, тихое. На обочине дороги, ведшей к морю, паслись в лебеде перемазанные желтой пыльцой телята. Воробьи купались в отсыревшем за ночь песке. Тяжелые белые мартыны летели со стороны моря на поля за добычей. Лениво переговаривались: «Гав-ва, Гав-ва!»

— Гав-ва, гав-ва! — передразнил Степка. Мартын, пролетавший над ним, повернул голову, посмотрел на него внимательным черным глазом. — Что? — засмеялся Степка. Стайка молодых серебристо-серых скворцов расхаживала по бугорку у лимана — собирала уснувших комаров. Степка постоял, поглядел на них, похвалил: — Молодцы.

Лиман был тих, блестел. Но вот послышался слабый всплеск, и тонкое кружево разбегающихся колец заплелось на зеркальной глади — какая-то резвая рыбешка выпрыгнула из воды в погоне за мошкой. Степка не разглядел ее — может, это был пескарик, может, бычок.

А море словно исчезло. Будто прямо с берега, от кромки желтого песка начиналось небо. Не голубое, а какое-то таинственно темное. Бездна проглядывала сквозь голубизну. Там был край земли. К этому краю, казалось, можно было подойти и увидеть, что дальше ничего нет. Совсем ничего, пустота.

Но так казалось только издали. Потому что хоть и стоял на море штиль, у самого берега вода плескалась, словно море выбрасывало на гладкий песок прозрачные щупальца. И шорох был похож на спокойное дыхание спящего, а на песке оставались лежать студенистые, почти прозрачные пятачки маленьких медуз.

— Степка, стой! — услышал он вдруг голос Алешки и обернулся. Алешка бежал к нему, закатывая на ходу рукава рубашки.

Степка икнул от неожиданности и уронил пакет с едой.

— Ну вот, — сказал Алешка, переводя дух, — вот ты и попался, Степушка, или как там тебя кличет Смоляковская, Стен Клименс. Куда идешь?

— Так просто, — соврал Степка.

— Так просто? А это что? — Алешка поднял с земли пакет. — Рубовочка? Позавтракаем, — и принялся развязывать пакет.

— Не для тебя, — сказал Степка и вырвал пакет из Алешкиных рук. — Квас не про вас.