Мальчишник

Шоссе Энтузиастов, больница старых большевиков. Все эти годы я боялся идти к Левиной маме, боялся взрыва горя: я жив, а Левы нет. Зина первой входит в палату. Мы с Олей видим сквозь открытую дверь кровать. Зина наклоняется над кроватью, что-то говорит. Слышим ответ:

— Я никого не хочу видеть.

Мы с Олей застыли, молчим.

— Я устала давать интервью.

— Пришел Миша, — говорит Зина. — Коршунов.

— Миша… — повторяет она. — Где он?

Я вхожу. Сразу узнаю ее, хотя и не видел с 1941 года, с начала войны. Наклоняюсь над ней.

— Очки… — говорит она, улыбаясь мне. — Очки сломаны.

Наклоняюсь низко. Она притягивает мою голову, целует меня и говорит:

— Теперь вижу. Это ты. Совсем седой…

— Это я.

Она сжимает мою руку, не выпускает, держит. Присаживаюсь на стул возле кровати.

— Я боялся идти все эти годы. Я ведь написал письмо в Зеленодольск, из училища, что я уже в армии…

— Ты ни в чем не виноват. Я разговаривала в военкомате… — Она сделала паузу. Она очень слабая, но руку мою все же держит крепко. — Говорила… — повторяет она, — что у него слабое зрение, плохо слышит, больные легкие.

Левка перенес туберкулез, поддувался. Олег Сальковский иногда провожал его в туберкулезный диспансер, который был недалеко от кинотеатра «Авангард», в Казанском переулке, рядом с Октябрьской площадью.

— Мне ответили — люди нужны. — И в голосе никакого упрека. И добавляет: — Никто не виноват. Война.

— У нас с собой Левина фотография. Я хранил ее с сорок второго года.

— Очки… — опять жалуется она.

Мы с Олей берем ее очки, выпавшее из оправы стекло и идем на пост к медсестре. Я прошу кусочек лейкопластыря. Мне дают. Вставляю стекло в оправу и по краю оправы приклеиваю его, укрепляю пластырем. Возвращаемся.

— Юра Трифонов говорил, что ты литератор.

Я кивнул.

— Ты пишешь книги?

— Да.

— Ты ничего не забыл? Ты все помнишь?

— Все.

Оля, включая лампу над кроватью, спросила:

— Вам понравился фильм «Соло трубы»?

Помолчав, она ответила:

— Фильм хороший. Но теперь ты, Миша, расскажи о Леве.

— Я напишу о Леве книгу. О школе, о нас. Правду о нашем доме. — Я волнуюсь. Меня можно понять: встретился с матерью погибшего друга впервые через сорок шесть лет.

Она сжимает мою руку, тратя на это максимум усилий. Оля достает из сумки газету и фотографию, увеличенную, крупную. Задумываемся, показывать или, может быть, не надо? Вдруг станет плохо.

— Надо показать, — решает Зина. — Очерк ей прочтут потом.

Зина провела с Левиной матерью много лет, опекая ее. Помогала переехать в Переделкино, в Дом ветеранов партии, так что вправе взять на себя ответственность. Подносим фотографию к свету. Я говорю:

— Лева.

Она смотрит не отрываясь. Молчит, и мы молчим. В палате полная тишина. Губы ее шевелятся, но слов не разобрать, может быть, мать разговаривала с сыном. Лева сейчас здесь, в палате, был таким, каким она его проводила.

— Я больше не могу, — произносит она тихо. Силится улыбнуться. Она мужественная женщина, а ведь ей уже девяносто второй год.

Слышно, как по больничному коридору везут тележку, — сестра раздает лекарства.

Я никогда не писал о Леве. Почему? О Леве много рассказал Трифонов, скрывая его под различными именами. Создан документальный фильм «Соло трубы». Появились статьи, разборы фильма. Ольга Кучкина по нашей просьбе опубликовала большой очерк «Ребята из дома на набережной». Доказывала, что это должен был сделать я. А я вот молчу. Молчу много лет, несмотря на просьбы друзей, знакомых. Почему молчу? Левка, Левикус, всегда был для меня слишком рядом, а в последние годы мы и вовсе не разлучались. Его мать сохранила для меня фотографию уникальную: я и Левка на Сельскохозяйственной выставке (теперь ВДНХ). Стоим на гаревой дорожке, и каждый из нас зажал в руке туго скрученную тетрадку. На фотографии Левина пометка: «Осень 1940 г. На выставке. Снимал Драмик. Стихиус и я». Не могу только припомнить, кто такой Драмик? Кого так окрестил Левка? Может быть, Диму Сенкевича, нашего одноклассника, которого еще звали Димиком и Глазариком? А в тетрадках мы с Левкой оба что-то тогда писали, сочиняли.

Из писем в газету «Комсомольская правда»