Мальчишник

Масляные лампы приятно разбавляли темноту «львиной пещеры». Около кафельной печи невозмутимо, в позе сфинкса, возлежал черный кот Kater Murr, философ и главный компаньон хозяина.

Хозяин кабинета носил восточный колпак и длинный, почти до пят, сюртук. Астролог? Алхимик? Владимир Федорович Одоевский (Рюрик, а не какой-то князь-мазурик, как шутил Соболевский) был подлинным ученым, «братом всякого человека» и постоянно имел «чистое, честное, незазорное имя». И это он, Владимир Одоевский, подарит Лермонтову при последнем отъезде поэта на Кавказ записную книжку с надписью: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». Будет потом у Одоевского в архиве храниться автограф стихотворения «Смерть поэта», но без последних 16 строк. Жене Одоевского Лермонтов подарит «Героя нашего времени» с дружеской надписью.

Кюхельбекер, находясь в ссылке, написал Одоевскому: «Тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной. Будь счастливее нас».

Пушкин продолжал пересказ стихотворения:

— Из них уж многих нет; другие, коих лики еще так молоды на ярком полотне, уже состарились и никнут в тишине… — Пушкин лицеистом видел и провожал на битву гренадеров, которые с ранцами за плечами, с четырнадцатифунтовыми ружьями в руках, в мундирах с золотыми галунами и алыми отворотами шли по старому почтовому тракту мимо Лицея на Москву.

В столетие со дня смерти Пушкина в 1937 году в Галерее 1812 года его стихотворные строки будут высечены на белом мраморе.

— Кровавый бой… и с падшими разлука! — Жуковский в числе ополченцев тоже сражался на Бородинском поле. — Семеновский ручей в утреннем тумане… Курганная высота, осенние березы. Неубранный хлеб. Горестная комиссия…

— А подвиг генерала Раевского, — напомнил Кривцов.

Генерал Николай Николаевич Раевский взял с собой в армию детей — Николая и Александра. В момент решительной атаки шел на вражескую батарею во главе колонны Смоленского полка и вел за руку десятилетнего сына Николая. Старший, семнадцатилетний Александр, нес знамя перед войсками.

— Почтим честью Россию! — Кривцов медленно поднялся, опираясь о край стола. — Помянем погибших.

Выпили. Помолчали. Было кого вспомнить и что вспомнить.

…В одну из годовщин Бородинской битвы я, Вика, заведующая музеем Герцена Ирина Желвакова и наши друзья врачи муж и жена Коротаевы приехали на Бородинское поле. Вместе с нами на электричках, на автобусах, на машинах приехали, пришли из окрестных деревень тысячи и тысячи людей. На месте бывшей батареи Раевского стояли пушки из времен генерала Раевского — старинные, на больших колесах. Стояли возле пушек канониры в форме тех далеких лет. Стояли все мы и ждали салюта из этих старинных орудий при старинных русских георгиевских знаменах и бунчуках — они были доставлены сюда из музея и теперь трепетали на древках на свежем осеннем ветру. Зазвучал гренадерский барабанный бой, жалованный за боевые заслуги в 1812 году 15 пехотным дивизиям, зазвучали наградные георгиевские трубы, длинные — кавалерийские и фигурные — для пехоты. Протерты банниками стволы пушек, заправлены заряды. Подносятся запальные фитили и… бухнули орудия, выстрелили. Салютовала у нас на глазах в наши дни батарея Раевского, салютовала генералу Раевскому, его офицерам и солдатам в то далекое, бородинское прошлое. «Россия! встань и возвышайся!» Юный Николай Раевский после боевого крещения на вопрос отца: «Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собою в дело?» — ответил: «Знаю, для того, чтобы вместе умереть». Медленно всплыли над пушками клубы дыма и медленно растаяли в небе при трепете георгиевских знамен, бунчуков и принесенных еще штандартов с голубыми андреевскими лентами, с вышитыми на них серебром почетными надписями. Пушкин всегда считал, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное.

Михаил Глинка пил легкое вино лафит. Кувшин с лафитом и стакан поставили ему на столик-бобик, который придвинули к клавесину. Кривцов вновь погрузился в кресло.

Ему изготовили протез, но все равно Кривцову приходилось нелегко.

— Ну что, хожалые, не нами свет стал, не нами и кончится. — Кривцов расстегнул венгерку со шнурами и кисточками. — Сердце сегодня что-то горячо лежит во глубине души.

— Будем счастливы, хотя бы под Новый год, — вздохнул Владимир Федорович.

— Припасы разъедим и кубки все осушим, — улыбнулся Соболевский. Он всегда готов к шутке, к экспромту, эпиграмме.

— Наши судьбы мелочны, — кивнул Кривцов. — Сим статутом и утешимся.

Пушкин начал есть финики, смешно облизывая ставшие липкими пальцы.

— Царь-поэт любил султанские финики! — засмеялся Киреевский.

Пушкин называл Ивана Киреевского добрым и скромным, делал ему «по три короба комплиментов» как публицисту, который удачно соединял дельность с заманчивостью.

Пушкин любил финики и всегда ел их с нескрываемым удовольствием. Отшучивался:

— Африканец! Аннибал!

Сейчас сказал:

— После сладкого точнее чувствую горькое.