Мальчишник

«Прокладывали новый Арбат, рушились тихие переулки. Мы шли мимо пустых домов. Они стояли грустные, без дверей, с выломанными рамами и обнаженными лестничными клетками.

— Пойдем, я покажу тебе дом, где жила Варенька Лопухина, любовь Лермонтова.

Дом встретил нас нежилой, распахнутый. Обрывки цветастых обоев свисали на стенах. Мы медленно шли из комнаты в комнату, по коридорам со вздыбленными полами. В углах валялись забытые вещи: старые кастрюли, поломанные стулья, стоптанные башмаки. Ветер полновластно разгуливал по дому.

— Грустно это, — сказал Светлов. — Идут миллионы световых лет. Свет проходит триста тысяч километров в секунду, и нам кажется, что законы света не подчинены закону нашей жизни. А закон один: прошлое, настоящее и будущее… — Он огляделся и провел ладонью по пыльному, обсыпанному известкой подоконнику. — Подумать только, сюда прибегал Лермонтов, молодой, влюбленный… Счастливый и несчастный, как все влюбленные… Все-таки хорошо, что последним сюда пришел поэт. Я, конечно, не Лермонтов, но хотя бы Михаил…»

Лермонтов сидел в своей комнате, не двигался. Москва, Молчановка все еще не отпускали его. Нагромождение лиц, событий, характеров, отчуждения, смирения, потери до глубочайшей боли. Сами собой возникшие преграды. И прилипающая к твоей жизни молва. Неизбежная и отвратительная.

Марионетки… Старые куклы из цветного воска. Старый театр, в который он играл в детстве, здесь, в Тарханах. Забавлялся. Куклы-марионетки — ими наполнен мир, наполнена жизнь. И жизнь забавляется людьми, как марионетками. Чем ответить? Надо самому забавляться жизнью. Чего ж еще! Желанья отняты. Прячь истинное лицо. Надевай другое, маскарадное. И да здравствует Скаррон! Бурлеск! Да здравствует Маёшка! Он ему вполне по нраву в кавалерийской судьбе. Вицмундир, гусарская с петушиным султаном шляпа, шинель с бобровым воротником, который непременно серебрится. Беспечный пир — теченье века. Ничтожество есть благо. И не надо мыслить про вечную любовь, не надо! Хотя бы поскорее загорелась где-нибудь достойная война, чтобы не остаться скучно праздным. Чтобы не убило жизни тяготенье.

Надо будет сказать — пусть отыщут его старые марионетки. Пусть будет сыгран сегодня веселый новогодний спектакль. И будет в полночь пылать на гусарской шпаге гусарская жженка. Он на это осужден.

— Любезный друг! — зовет снизу, из зала, бабушка. — Ты когда спустишься?

Бабушка из-за хвори не всходит на лестницу, тяжело. Заболела еще в Москве, когда ехала сюда из Петербурга, чтобы проследить, как ведется в Тарханах хозяйство, — внуку теперь в новом офицерском положении нужно издерживать много денег — и на лошадей с кучерами, и на экипировку, и на квартиру приличную, и на посещение клубов и загородных гуляний, кондитерских и кофейных домов. Дело молодое, гусарское. Она рада, что он ездит в Петербурге по балам. И вот теперь он здесь, у нее, — офицер, гусар, как на портрете Будкина.

Год назад Лермонтов написал старшей сестре Вареньки Марии Лопухиной, — что его будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. И что из него никогда ничего не выйдет со всеми его прекрасными мечтаниями и неудачными шагами на жизненном пути. Или не представляется случая, или недостает решимости. Право, чтобы слышать звуки слов, следовало бы в письмах ставить ноты над словами…

Ноты над словами…

Он быстро сошел вниз. Открыл фортепьяно, на котором играла когда-то его мать. Бабушка приветственно кивнула внуку — она следила, как готовился праздничный стол. Елизавета Алексеевна в хозяйстве все всегда контролировала до мелочей.

Лермонтов проиграл музыкальную фразу одну, другую. Потом еще и еще. Он проигрывал письмо, новогоднее письмо, которое никогда не напишет. Он даже не знал, кому оно предназначалось. На что ему теперь менять свою любовь? На что? На кого? Пуста его будущность. И он сам повинен в том, что потерял Вареньку.

И дом звучал теперь и от звуков фортепьяно, за которым сидел молодой гвардейский офицер.