Мальчишник

Приказ по Кавалергардскому ее величества полку о разрешении поручику, барону вступить в брак с фрейлиной двора ее величества и по сему случаю не наряжать его ни в какую должность в продолжение пятнадцати дней. Бракосочетание в Петербурге в двух церквах: по католическому обряду в церкви святой Екатерины и по православному — в Исаакиевском соборе при Адмиралтействе. Тоже было пасмурно, тоже была зима. Свидетелями расписались барон Геккерн, граф Г. А. Строганов (отец Идалии Полетики и родственник сестер Гончаровых), атташе французского посольства д’Аршиак, лейб-гвардии Гусарского полка поручик Иван Гончаров (брат невесты) и полковник Кавалергардского полка Александр Полетика. Он всех их сейчас перебирал в памяти. Жена немедленно и радостно вошла в его семью: «Я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я». А его счастье с ней было полным? «В одном тебе все мое счастье, только в тебе, только в тебе…» — повторяла она ему и при этом напоминала, что пожертвовала родиной и что возврата на родину ей не будет. К чему эти досужие мысли. Жена умерла и лежит в земле этого французского городка: на могиле, как тому и полагается, большой белый каменный крест и такая же каменная плита, а в доме ее большой портрет среди всех прочих фамильных портретов.

Барон стар — ему семьдесят пять лет. Значительную часть жизни прожил вдовцом. Дети давно взрослые — они удалились в свою взрослую жизнь. Три дочери и сын. Жена ходила босая в часовню, молилась, просила даровать сына. Сын родился, но жена умерла. Всегда боялась черной лестницы — хотя потемневшими от времени были только перила — и русских снов. Петербург называла проклятым, но горничную держала русскую и до конца не оставляла греко-российской веры.

Слуга, извинившись, доложил, что к господину барону пришел мсье, похоже — русский, и никак не желает покинуть замок. Барон не успел воспрепятствовать визиту: незнакомец уже стоял в гостиной — пальто достаточно поношенное, застегнуто наглухо, шляпы не снял. В этом уже был вызов. Затухающий камин не достигал вошедшего светом, и казалось, все настоящее не достигает его. Человек был из прошлого. Барон это сразу понял, нельзя было не понять.

— Ровно пятьдесят лет тому назад вы, барон Жорж, убили поэта!

Да, сегодня был этот прошлый день. Были эти пятьдесят прошлых лет. И со дня свадьбы — тоже. Со времени церквей святой Екатерины и Исаакиевского собора. Сани, убранные красным сукном, в них веселая компания, разъезжавшая по Петербургу от особняка к особняку. Кучера во весь голос кричали, освобождали дорогу: «Пади! Пади!» Русские сани обманчивой удачи.

— Кто вы? — спросил барон вошедшего.

— Кто вы, барон? Вы были русским офицером, но вы француз с немецким акцентом. Вы, имея живого отца в Эльзасе, были усыновлены в Голландии. Вы служили и Франции, и Пруссии, и России. У вас два имени, три отечества. Вы всегда были горды собой, снабженный десятками рекомендательных писем. Когда вас рассматривали дамы, они просили дополнительные свечи, чтобы лучше вас разглядеть. И вы всегда были уверены, что стоили этих свечей.

— Кто вы? — опять спросил барон.

— Прикажите подать дополнительные свечи.

Свечи барону не нужны были — это был русский. Пришел он к Жоржу Шарлю Дантесу 29 января 1887 года. Пришел, чтобы барон понял — содеянное им не умрет и с его детьми, и с его внуками и правнуками. И с его самыми отдаленными потомками не умрет. Человек пришел как сама судьба, предопределение, как неизбежность и постоянство, которое познается только с возрастом, когда прошлое выходит из одиноких углов.

…Ветер. Метель. Мороз. Тропинка в снегу, на которой барон осторожно сходился с Пушкиным, и она, тропинка, вот сегодня, по милости этого господина, опять должна была увести барона в Россию. Опять ветер, метель, мороз. Мороз был градусов пятнадцать. А метель с каждой минутой усиливалась…

Барон не двигался. Камин затухал.

Валентина Михайловна Голод приехала по делам из Ленинграда в Москву. Пришла и к нам на проспект Калинина. Мы подвели ее к окну, чтобы она взглянула на Молчановку, на старый Арбат, на Тверской бульвар. На старопечатную букву — как назвал Москву участник Бородинской битвы, воин и писатель Федор Глинка.

— В следующий приезд сфотографирую, с вашего позволения, панораму города. Отсюда.

— Конечно.

— Отправлю парижским друзьям.

— Московская пушкинско-лермонтовская точка, — сказал я.

Валентина Михайловна предана Ленинграду. В годы блокады работала в кинохронике и полностью приняла на себя блокадные дни и ночи.

Перед нашим с Викой последним отъездом в Ленинград я разговаривал со старшим научным сотрудником лермонтовского дома-музея Светланой Бойко, и она просила меня поговорить с Валентиной Михайловной, чтобы Валентина Михайловна прислала фотографию с миниатюры Вареньки Лопухиной на ее родную Молчановку. Я пообещал и вскоре привез.