Мальчишник

Побудьте рядом с Лермонтовым, послушайте, постойте, не торопитесь, и вы услышите, как шевелятся под ветром страницы книги. Услышите горы, полет птиц и движение облаков. Лермонтов сидит и тоже слушает горы, птиц, облака. Сын земли с глазами неба. Это его покой, его уединенье. Естественный строй души, чудная молитва, когда верилось и плакалось. Вы услышите далекую, сохраненную ветром в пространстве голубых долин — где можно было лететь по высокой траве на некованом коне, без седла, безоружным и отчаянным, — вы услышите далекую, сохраненную ветром мелодию марша Тенгинского пехотного полка, марша Лермонтова. Ноты которого, к сожалению, до нас не дошли, и знает их только ветер…

Стоит, замер Тенгинский полк, и, кажется, стоит, замерла лермонтовская бесстрашная «сотня». Слушает марш о своем поручике. Дух храбрейшего дышит, где хочет.

…мальчик мой, великий человек?
Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью…

Белла Ахмадулина

Виктор Астафьев:

— Вот Лермонтов — благополучный юноша, богатый очень… Ну какие у него, казалось бы, страдания? А ведь все творчество его, вся жизнь проникнуты страданием! И состраданием: он страдал не только за себя — за все человечество, за Пушкина.

Иван Андреевич Бунин:

— Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов! Представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет.

Лев Николаевич Толстой, уже написав свои основные романы:

— Он начал сразу как власть имеющий. Если бы был жив… не нужны были бы ни я, ни Достоевский.

Валерий Брюсов:

— И мы тебя, поэт, не разгадали, не поняли младенческой печали в твоих как будто кованых стихах!

Анна Ахматова:

— До сих пор не только могила, но и место его гибели полны памяти о нем. Кажется, что над Кавказом витает его дух, перекликаясь с духом другого великого поэта…

Он был источник дерзновенный
с чистейшим привкусом беды,
необходимый для вселенной
глоток живительной воды.

Ярослав Смеляков

СЕРДОЛИКОВЫЕ ПИСЬМА

Вика нашла пленку почти пятидесятилетней давности. Пленка хранилась в фотоархиве моего отца. Если проще — в старой, забытой временем коробке. Вика напечатала шесть снимков, которые возможно было напечатать: остальные негативы выцвели.

Я взглянул на снимки, и ко мне опять вернулись «остафьевские» годы, но события в ином месте, хотя тоже в Подмосковье.

На одном из снимков я сидел в прямо-таки королевском кресле. Было сделано из кожаных подушек. Взглянул на себя в кресле, вспомнил, каким оно было глубоким, мягким и приятно теплым зимой. Сижу я, мальчик, перед таким же необъятным письменным столом, на котором — два на пять свечей высоких подсвечника, копия старинного уличного фонаря, две рамки для фотографий, одна — побольше, другая — поменьше. Пустые. Окно кабинета выходит в редкой красоты по подбору растений парк, с классическим усадебным прудом и купальней. Окно полузашторено портьерой. За окном зима. Я знаю. Я помню.

Этот и другие снимки — сделаны моим отцом зимой тридцать восьмого года.

На фотографиях, на которых общий вид дома, снег густо покрывал многоярусную кровлю, балконы, различного вида террасы, навесы, шпили, козырьки. Дом на гранитном основании был обтянут белым суровым полотном с наложенным на полотно рисунком — своеобразные дубовые кружева. Привезли дом из Голландии.

Если в Остафьево ездили на машинах и на автобусах, то сюда часто — по железной дороге до станции Крюково. На станцию подсылали лошадей и к дому (а надо было добираться до деревни Льялово) ехали по старинке на лошадях.