Мальчишник

Колоколец обнаружен в Костромской области. Как утверждает (по документам Центрального военно-исторического архива) костромской краевед Александр Александрович Григоров, публикующий свои изыскания в газете «Северная правда» — дед поэта, артиллерии поручик, и отец поэта, капитан пехоты, родились именно в Костромской губернии. В отношении отца сохранилось свидетельство: «…крещен Галицкого уезда, села Никольского…» Это не более чем в ста километрах от села Парфеньева, где живет Степан Иванович Николенко. Вот как сплетает жизнь: лермонтовский колоколец обнаружен именно в тех местах, где родились дед и отец поэта.

Сержант Николенко приехал в Москву в день рождения Александра Сергеевича Пушкина — привез ему колоколец 1811 года — года торжественного открытия Лицея. И конечно же захватил и лермонтовский колоколец. На нем два опоясывающих его из зеленой бронзы красивых кольца. Надпись: «1814. СЕИ + КО + ЛИТЬ + ВАЛДАЕ + КОГО + ЛЮБЛЮ + ТОГО + ИДАРЮ».

Так что в день рождения Пушкина, в доме юноши Лермонтова на Молчановке, зазвучал колокол, зазвучал голос лермонтовского рождения.

Валентина Брониславовна, Светлана Андреевна, Митя и все, кто в этот час были в доме, с превеликим волнением, в полной тишине, как будто бы действительно должен был сейчас родиться Лермонтов, слушали красивый, продолжительный, долго-долго не умолкающий звон. Казалось, он даже проник за стены дома на улицу.

А потом мы с Викой проводили Николенко: он прямо из музея уезжал на встречу с друзьями по солдатскому котелку. Вика на память сфотографировала Николенко у домика Лермонтова: Степан Иванович стоит с маленьким дорожным чемоданом. Ехал он в Севастополь.

ВНОВЬ ФЕЯ?

Пришла на Молчановку девушка и попросила разрешения положить в кабинете Лермонтова на его рабочий стол, на бюро, гвоздику. Конечно, подобное в музеях не позволяется, но девушка так просила, так умоляла, что все же разрешили. И она положила гвоздику среди тетрадей и рукописей поэта.

Было это в день дуэли, 27 июля.

Наутро гвоздика на столе Лермонтова — живая. И на следующий день — живая. И на третий, и на четвертый. Не засыхает, не гибнет. А ведь середина лета, погода в Москве жаркая.

Гвоздике радовались и сотрудники музея, и многочисленные посетители, которым кассирша Александра Михайловна или смотрительницы не выдерживали и рассказывали историю появления цветка на письменном столе поэта.

Какой же эмоциональностью, памятью, каким чувством, какой любовью, какой неиссякаемой молодостью населила свой цветок девушка, если он лежал и не погибал. Он стал неотъемлемой частью кабинета Мишеля. Должен сказать, что на Молчановке сотрудники музея называют поэта не по имени и отчеству и не по фамилии, а Мишелем. Здесь Лермонтов навсегда юноша, студент. Вы, конечно, хотите знать, что было дальше с гвоздикой? Она погибла. И вот при каких обстоятельствах: должно было приехать музейное начальство и цветок на всякий случай убрали в ящик стола. Никто не приехал. Когда ящик открыли — гвоздика в нем лежала засохшей. Погибла.

Та же девушка через год в день дуэли вновь принесла гвоздику. Ее отнесли в кабинет. Я принес круглую и красную свечу. Светлана Андреевна зажгла ее, и свеча, просвеченная пламенем, напомнила спелую вишню. Мартынов своему сыну сказал, что Лермонтов на дуэли держал фуражку, полную вишен.

Рядом со свечой Светлана положила кусочек бронзы от памятника Лермонтову в Москве. Бронзу подарил архитектор, устанавливавший памятник. Мы сидели в комнате научных сотрудников.

За открытыми окнами шумел современный проспект Калинина, а мы были в первой половине прошлого века.

Митя Евсеев, взглянув на часы, сказал:

— Скоро шесть. Он уже выехал из Шотландки.

Мы посидели молча: Лермонтов выехал из колонии Шотландки к подножию Машука. «День был знойный, удушливый, в воздухе чувствовалась гроза…» «Кто-то из секундантов воткнул в землю шашку, сказал: «Вот барьер». Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки…» Второй барьер. Стрелять можно было «стоя на месте, или подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три. Осечки считались за выстрел. Командовал Глебов…» «Раз… Два… Три…» «Выстрел раздался, и Лермонтов упал как подкошенный…»

Я видел выступление Иннокентия Смоктуновского в музее на Кропоткинской. Он, сказав о Пушкине, Лермонтове и Наполеоне как о людях одной эпохи, показал нам, сидящим в зале, вначале посмертное лицо Пушкина, потом Лермонтова, потом Наполеона. На лицах Пушкина и Лермонтова было страдание. На лице Наполеона — презрение к человечеству. Говорят — злой гений. Смоктуновскому это удалось показать.

Горела красная свеча. Мы расположились вокруг нее. Пришли Вероника Николаевна Попова и Константин Викторович Кузенев. Вероника Николаевна каждый год дарит музею различные издания Лермонтова. Константин Викторович по профессии инженер, посещает все лермонтовские вечера и только что вернулся из Пятигорска, где тоже был на лермонтовских чтениях. Подошла еще и Катя Шибалева — экскурсовод музея на общественных началах.