Малёк

03.00. Лежу в кровати, с трудом удерживая съеденное внутри. Тяжело даже дышать. Один за другим мы легли спать; остался лишь Жиртрест, уминающий бутерброды с сыром, и Роджер, лакомящийся тунцом. Все еще недоумеваю, зачем нужно было рисковать нашим будущим ради сыра, хлеба и говядины. Уснул, так и не найдя ответ на этот вопрос.

08.00. С облегчением узнали, что срочное школьное собрание никто не созывал. Усталые и сытые, никак не могли сосредоточиться на уроках.

14.20. Позвонил домой и рассказал предкам об июльской поездке команды по крикету в Кейптаун. Папа пришел в полный восторг, пока я не упомянул, что поездка стоит две тысячи рандов. То, что последовало за этим, можно описать лишь как громкий чих, случившийся одновременно с эпилептическим припадком. Когда папа наконец успокоился, я самым невинным своим детским голоском сказал, чтобы он не волновался и, если я не поеду, конца света не случится. Мой эмоциональный шантаж сработал на ура, потому что папа закричал в ответ: «Только через мой труп мой единственный сын пропустит поездку в Кейптаун!» И бросил трубку. Почти сразу раздался звонок: мама требовала признаться, что я такого сказал, что папа теперь ходит по саду и разговаривает сам с собой. Когда я объяснил, в чем дело, она сказала, чтобы я особенно не рассчитывал на поездку, и повесила трубку.

Позвонил Русалке, которая была в депрессии и говорила очень грустным голосом. На все мои просьбы объяснить, что с ней, она молчала и отвечала на вопросы лишь «да», «нет» и «не знаю». Наконец мне это надоело, и я попрощался. Я слышал, как она плачет, опуская трубку. Чувствуя себя ужасно, решил прогуляться и, оказавшись у медпункта, зашел к Геккону, который был просто счастлив, что я его навестил. Я рассказал ему о походе на кухню и по его глазам понял, что он завидует и жалеет, что не мог пойти с нами. Он попросил меня посидеть с ним подольше, но я знал, что мне станет только хуже, поэтому придумал какую-то отговорку и ушел. Я продолжил идти и наконец очутился у дома Папаши, но там никого не было. Мимо проходил мистер Лилли со своим пуделем (он был пушистый и белый, в облегающем розовом комбинезончике), но я решил держаться от них подальше.

Солнце скрылось за холмами, и холодный ветер дул мне в нос и уши. Натянув горло свитера до самого носа, я пошел в столовую, где на ужин был рис с тушеной говядиной.

16 мая, вторник

Почти неделя прошла с тех пор, как я в последний раз писал в дневник.

Сегодня на доске объявлений в гостиной нашего корпуса обнаружил листок бумаги, на котором было написано следующее.

Мы вдруг одновременно замолчали. Русалочка посмотрела на меня тем же напряженным взглядом, что и в тот день на ступеньках бассейна. На этот раз нырять мне было некуда. Я выдержал ее взгляд, надеясь, что она не слышит бой огромного барабана в моей груди. Наши губы соприкоснулись, я закрыл глаза и почувствовал ее язык у себя во рту. В первую секунду я оторопел, но через мгновение и сам высунул язык, и наши языки сплелись в бешеном танце любви. Мы целовались целую вечность, и когда все кончилось, меня охватило ни с чем не сравнимое чувство завершенности. Я думал лишь о том, чтобы скорее вернуться в школу и рассказать Безумной восьмерке о том, как поцеловал Русалочку и теперь она официально стала моей девушкой.

Я знал, откуда эти строки, и сразу понял, что мой дневник украли. Это еще хуже, чем первая неделя в школе и мой день рождения, вместе взятые. Я сгораю от стыда и жалею, что вообще завел дневник. Уже думал о том, не сказать ли Укушенному. Или Червяку. Но в результате не сказал никому.

Сегодня утром нашел дневник в своем шкафчике. Никто не признался в краже и даже не подумал извиниться. Но я знаю, что это был Гоблин. (Слышал, как он хвастается перед Бешеным Псом, что стянул дневник.) Просмотрел то, что я писал, и мне стало стыдно, что теперь все знают о моих личных мыслях и делах.Зачем я их записывал? Неужели, как дурак, надеялся, что никто не возьмет мой дневник и не прочитает его? Гоблин наверняка давно уже умирал от любопытства, что это такое я пишу каждый день.

Хотел сжечь дневник или спустить его в туалет. Но в результате сижу и опять пишу — наверное, это что-то вроде зависимости.