Маленькая фигурка моего отца

Когда я на следующий день пришел в больницу, коридор, который вел в отцовское отделение, показался мне длиннее, чем обычно, а несколько шагов в дальний угол просторной палаты, где стояла его койка, — сущим наказанием, ни дать ни взять проходом сквозь шпицрутены. Взгляды других пациентов представлялись мне подозрительно исполненными сострадания, их шепот в духоте палаты напоминал соболезнования, и я почувствовал, как покрылся испариной. Дойдя наконец до койки, над которой висела табличка с его фамилией, я никого не обнаружил и стал беспомощно озираться в поисках медсестры. И тут он внезапно, как неваляшка, приподнялся на постели, вынырнув из-под вороха простыней, протянул мне руку и довольно ухмыльнулся.

— Как там наша книга, — осведомился он, — когда допишешь? Надеюсь, ты не дожидаешься трагического финала. Само собой, смерть героя — вещь эффектная. Но такой радости я тебе не доставлю.

Знаешь, а ведь я приблизился к черте. Вот там, в коридоре, под неоновой лампой. Вокруг этой лампы все окрасилось черным. А под конец и свет тоже. ЧЕРНЫЙ СВЕТ! Но я не поддался. Просто не закрывал глаза, и все тут. Из упрямства, назло. И победил вчистую.

— Изменилось ли после ранения мое отношение к войне? — произносит на пленке голос отца, почти такой же, как и прежде, не тот, чужой, слабый, дрожащий, каким он наговаривал прежние записи. — Нет, не изменилось. С тем, что тебя могут ранить, на войне всегда приходится считаться. Ни один идиот не вообразит, что на войне ТАКОГО МАСШТАБА не получит ни царапины. Ты только надеешься на это, вопреки здравому смыслу, несмотря ни на что, а если все-таки ранят, но ты более-менее ЦЕЛ и У ТЕБЯ НИЧЕГО НЕ БОЛИТ, то потом, по крайней мере, поначалу, забываешь обо всем этом: о страхе, о надежде. Конечно, все это время, все семь лет, я боялся, что меня тяжело ранят. Я ведь достаточно насмотрелся на раненых, например, после в целом УСПЕШНЫХ наступлений, когда одного доставляют в лазарет с пулевым ранением в живот, другого — с развороченной грудной клеткой: тут уж хочешь не хочешь, а отвернешься. Сам понимаешь, больше всего я боялся ослепнуть в результате ранения. Но от этого, к счастью, судьба меня уберегла, даже тогда, в Боснии.

Это ранение, — говорит отец, снова вживаясь в роль заправского рассказчика, и я вижу его, как прежде: вот он, на четверть века моложе, сидит, закинув ногу на ногу, в комнате с эркером, в квартире моего детства, раскуривает трубку, выпускает серо-голубые колечки дыма, и мне это особенно нравится, — это ранение было даже не особенно тяжелым. Одна кисть была изрешечена осколками, одно время никуда не годилась, два пальца, — ну, вот, возьми, потрогай, ущипни, ущипни, не бойся, — навсегда потеряли чувствительность.

Да, кстати, поначалу в Вене, в госпитале «Поррхаус», куда его поместили в знак признания особых заслуг, — между прочим, он был награжден еще и хорватским орденом короны короля Звонимира с венком из дубовых листьев, ведь эта операция по уничтожению Тито, хотя и неудачная, с самого начала считалась подвигом, а он был одним из немногих выживших, — так вот, поначалу, вероятно, в результате контузии, он плоховато СЛЫШАЛ. Но ВИДЕЛ отлично, кровь у него на лице оказалась кровью из раненых рук, а ВИДЕТЬ для него всегда было самым главным.

— Видеть — это главное, — произнес голос отца на пленке. — Нужен верный глаз, вот что важно. Кто им не обладает, из того не получится фотокорреспондент. И уж тем более из него не выйдет военного фотокорреспондента.

Так говорил отец в Потсдаме, где читал доклад в школе военных репортеров. Это было после того, как он получил отпуск по ранению, который провел у нас в Гмюнде. В Большом Гмюнде, как он тогда именовался. В те времена многие мелкие городишки вдруг ощутили себя большими. В Гмюнд нас с мамой отправили в эвакуацию.

Вену уже бомбили. Это было весной сорок четвертого. Гмюнд находится в Нижней Австрии, в ста тридцати шести километрах к северу от Вены. «В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ ЖИЗНИ ПЕТЕРХЕН РОС ЗДОРОВЫМ, ВЕСЕЛЫМ И БЕЗЗАБОТНЫМ».

Это отец написал в семейном альбоме. «ГЛАЗКИ ПЕТЕРА НАЧИНАЮТ ВИДЕТЬ ЕГО МАЛЕНЬКИЙ МИР». Глаз — это самое важное. В отпуске по ранению отец все время фотографировал. Если военные альбомы я перелистывал с увлечением, то смотреть семейный альбом мне всегда было немного неловко.

Отцу между тем присвоили звание оберфельдфебеля. Он такой молодцеватый и стройный в своем красивом мундире. Мама явно гордится им. Они гуляют по Гмюнду и везут меня в коляске.

Потом действие переносится в Потсдам. В центр подготовки военных корреспондентов О. Н. «Это означает, — произносит голос отца на пленке, — “особого назначения”. Военные корреспонденты должны СПРАВИТЬСЯ С ПОСТАВЛЕННОЙ ЗАДАЧЕЙ. А задача заключается в том, чтобы, фотографируя и сочиняя заметки, ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ ИЗ ИМЕЮЩЕГОСЯ МАТЕРИАЛА».

— И что же, например? — спрашиваю я.

— Разумеется, все, что можешь, — отвечает он.

— Даже в той ситуации? — удивляюсь я, ведь речь идет уже о лете сорок четвертого.