Маленькая фигурка моего отца

— Как я узнал позже, лейтенант, возглавлявший команду подрывников, якобы тайно вступил в контакт с Сопротивлением и с союзниками. Так или иначе, орды америкашек кинулись по мосту прямо на нас. И хотя они, к счастью, почти не замечали нас и наш слабый оборонительный огонь, а стремились лишь поглубже вогнать свой танковый клин в тело Германии, нам, конечно, пришлось думать, как бы уцелеть. КАК ФОТОГРАФА меня, признаться, завораживало все происходящее, я, честно говоря, не мог оторваться от фотоаппарата, пока товарищ, кинохроникер, не отнял у меня, наконец, «Лейку».

Вот какими увлекательными предстают в интерпретации отца последние дни войны. И, соответственно, он очень любит о них рассказывать. Если мне не изменяет память, истории этих дней вообще составляют любимейшую часть его репертуара. В любом случае, я помню их во всех подробностях, не хуже, чем романы Карла Мая.

Где-то в красивейших горах Вестервальда (а иногда действие происходит в горах романтического Ротхаара) встречаются солдаты разбитой под Ремагеном части. И хотя (это важно) отец еще проявляет фотографии (ОТЛИЧНАЯ экспозиция, ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ снимки, правда, нет уверенности, попадут ли они в Берлин), старший по званию, командир их пропагандистской части, точнее, того, что от нее осталось, обер-лейтенант такой-то, человек весьма проницательный, стал высказывать некоторые сомнения в целесообразности дальнейших боевых действий. Возможно, — отец этого не исключает, — он тоже тайно примкнул к Сопротивлению. По крайней мере, обер-лейтенант Шнайдер (?), — нет, имя отец не может или не хочет вспомнить, — все меньше скрывал свой скепсис.

В полдень он собирал своих подчиненных, которым в лесу, в горах, в общем-то нечем было заняться, — разве что охотиться, добыть какой-нибудь дичи на обед, а то на консервы уже глаза не глядели, да их уже успели и порядком подъесть, — для обсуждения текущего положения. С саркастической усмешкой он заново вкалывал булавки, отмечавшие на карте перемещения англо-американских, русских и немецких войск, сдвигая их теснее и теснее. И однажды, когда булавки с зелеными, синими и красными головками почти соприкоснулись, сказал следующее. «Господа, — сказал он, — не стоит себя обманывать, эту войну МЫ проиграли, — полагаю, наша миссия завершена».

— Потом он разделил всю нашу команду на группы по три-четыре человека, так, чтобы в каждой собрались земляки. И предоставил каждой группе автомобиль и бумаги с внушительными печатями и неразборчивыми подписями. Содержание их сводилось к тому, что мы выполняем СЕКРЕТНЫЙ ПРИКАЗ, а посему запрещается конфисковывать у нас машины и оборудование, а также препятствовать нам в выполнении боевого задания. И всё: удачи, прощайте, скорее всего, больше не увидимся.

О том, как он добрался оттуда (не важно, из Вестервальда или из Ротхаара) в Шверин, отец каждый раз рассказывает по-разному. Сравнивая две версии этой истории на пленках, я смутно вспомнил другие, знакомые мне с детства. На карте Германии я набрасываю возможные маршруты их бегства. Мой голос на пленке пытается время от времени приструнить безудержно разыгравшуюся с переходом к весне сорок пятого страсть отца к небылицам, выяснить, что он скрывает, отделить зерна от плевел, выразить сомнение в правдивости его рассказов. Но на это голос отца, обычно звучащий в этих фрагментах капризно, не реагирует вовсе или откликается раздражительно.

Судя по тому, как с каждой новой пленкой этот голос неуловимо меняется, рассказчик постепенно сбрасывает одно тяжкое бремя за другим. Хотя этот маленький человек уже перестал играть важную роль и быть знаменитым военным корреспондентом, ведь, как он признается, к этому времени и он отдавал себе отчет в том, что все это безобразие кончилось, но он, его голос, обретает что-то новое: в нем зазвучали тайные, да нет, впрочем, явные, нотки свободы. Скажем так: ПРЕДЧУВСТВИЕ свободы, пусть даже оно, разделяемое в эти дни множеством людей во всем мире, могло исчезнуть вместе с призрачной надеждой. Однако может быть, что иначе и не бывает, может быть, лишь в таких пограничных ситуациях мы способны осознать, или заново осознать, ценность свободы.

Да, эта свобода пока больше всего похожа на ту, что выпадает на долю изгнаннику, объявленному вне закона. Ведь сейчас важно выжить, важно оказаться достойным этого шанса на выживание, важно проявить ум и не разучиться шутить, приманить удачу и суметь воспользоваться обстоятельствами. Но именно эта разновидность свободы больше всего пришлась по вкусу отцу, по крайней мере, такое впечатление у меня возникает задним числом. И я отчетливо помню, что в детстве больше всего любил истории, в которых отец ПОДТВЕРЖДАЛ СВОЕ ПРАВО на свободу.

Вот, например, его рассказ о переправе через Эльбу.

— Эльба, — произносит голос отца на пленке, — стала чем-то вроде главной демаркационной линии для любых групп и группок, бросивших свои части в мае сорок пятого и жаждавших лишь одного: спасти свою шкуру. Эльба же пересекает Германию. Вот и нам, хочешь не хочешь, пришлось через нее переправляться.