Маленькая фигурка моего отца

А потом с головой ушел в новую, то есть прежнюю, работу. Теперь мы оказались в английской оккупационной зоне, так что предприятие «Портретная фотография русских» и вправду пришлось прикрыть. Что мне оставалось, кроме как снова попробовать свои силы в качестве независимого фоторепортера? А значит, пока нет никаких заказов, ходи по городу, смотри и снимай.

В Вене тогда было не счесть интересных сюжетов. Всюду разбирали завалы, бывшим нацистским бонзам вручали лопаты и тачки и отправляли разгребать самые большие груды обломков. Вернувшиеся из плена, как тени, бродили по разрушенным улицам, изможденные мужчины искали окурки в водостоках, а перед магазинами выстраивались бесконечные очереди, чтобы отоварить продуктовые карточки.

В конце концов, отца, как выразился главврач больницы, «освободили условно-досрочно». Но я в процессе писания его и своей истории испытывал прежнее, а может быть, даже еще более ожесточенное, сопротивление материала. Как Сизиф на гору тяжкий камень, так и я выкатывал на свет Божий мысли из своего бессознательного. Но стоило мне с трудом установить их на гребне горы, чтобы попытаться сформулировать, как раздавался телефонный звонок или еще что-нибудь, и они снова скатывались в бездну.

Впрочем, постепенно я научился не подходить к телефону. Но если меня не одолевали внешние раздражители, значит, не давали покоя внутренние. Например, я вдруг ощущал непреодолимый голод, бросался в кухню и съедал кусок черствого хлеба. Возвратившись потом к пишущей машинке, я понимал, что начисто забыл все, о чем начал писать.

Иногда я подолгу стоял у дверцы зеркального шкафа и рассматривал свое лицо. Или брал ручное зеркальце и разглядывал свою лысину. Как я ни зачесывал на нее длинные волосы, полностью скрыть ее уже не удавалось. Наконец, несколько дней тому назад, я протянул руку к Сониному фотоаппарату.

Улица блестела после дождя, бледное солнце пряталось в низко нависших облаках, ветер холодной ладонью провел мне по волосам. Мною овладело внезапное нетерпение, отдававшееся во всем теле, словно дрожь. Я остановил такси и, задыхаясь, словно спасаясь от преследователей, рухнул на заднее сиденье. «Куда едем?» — спросил шофер. Не раздумывая, я ответил: «На Кайнергассе одиннадцать».

Наш дом недавно отремонтировали. Я узнал его только по номеру. Маленькой площади на пересечении Кайнергассе и Хайнбургерштрассе не было и в помине. Из наших окон я часто смотрел на плоскую крышу стоявшего неподалеку одноэтажного кинотеатра «Капитолий». Теперь на его месте возвышались какие-то скучные типовые дома.

И все-таки, отойдя как можно дальше, закинув голову, я сфотографировал окна квартиры, в которой прошло мое раннее детство и первые школьные годы. Помню, что отсюда дом с его полуразрушенной стеной напоминал игрушечную кухню. Взгляду открывались комнаты с обоями в веселенький цветочек, вот только обрывались они в никуда, печь, одной ножкой повисшая в воздухе, раковина, накренившаяся над бездной.

В подъезде я узнал плитку с затейливым узором, но на табличках красовались сплошь незнакомые фамилии. Мезонин теперь именовался вторым этажом, а у двери, за которой мы когда-то жили, я почувствовал комок в горле. Я поднял камеру, проверил выдержку и глянул в видоискатель. Но когда дверь приоткрылась и из-за нее показалось лицо какой-то женщины, я бросился по лестнице вниз.

Сбегая по ступенькам, я подвернул ногу, хромая, вышел из подъезда и подумал: «Поделом, так тебе и надо». «Вы что-то ищете?» — спросил человек, который мыл у подъезда машину. Мне показалось, будто меня поймали на месте преступления, и я ответил: «Нет-нет, ничего». Напротив двое турецких детей распевали считалочку. Я не понял ни слова, но у меня появилось странное чувство, что понять ее очень важно. Идя в гору, к церкви Сердца Иисусова, я вдруг вспомнил книгу, которую в детстве, лет семи-восьми, прочел не до конца. Речь в ней шла о баране, и судьба его складывалась печально: барана повели на бойню. Он давно уже об этом догадывался; всякий раз, когда других овец уводили в неизвестном направлении, по одной и той же улице, нескончаемым потоком, в бедный бараний мозг закрадывалось смутное подозрение. А потом… Но тут отец, который никогда не делал ничего подобного, просто отобрал у меня книгу. Помню, как поздно вечером, считая, что я уже заснул, он обсуждал эту книгу с мамой. Вероятно, уже лежа в постели, по крайней мере, в моих воспоминаниях они обсуждают эту книгу, лежа в постели. В моих воспоминаниях это происходило глубокой ночью. «Барана ведут на бойню! — возмущался он. — Это же не для детей!»