Маленькая фигурка моего отца

И все-таки, даже если все это было не так (или хотя бы отчасти не так), в этой истории содержится какое-то зерно правды.

ЕГО правды. ПРАВДЫ МОЕГО ОТЦА. И еще какое!

Иногда я вижу во сне, как он вступает в вечность, уходя из этого мира, пристроившись в конце длинной колонны, в которой все значительно выше него, взвалив на плечо взятый для маскировки металлический прут. Иногда он еще успевает обернуться и подмигнуть мне, и только потом я просыпаюсь.

— Нет, — признается он, — на негра мне оглядываться не хотелось. Вот шел я и шел, в конце концов, рабочие свернули налево, а я прошествовал дальше прямо. И дошагал до самого Шверина. А там, на главной площади, уже в темноте, поставил прут в какой-то угол, на прощание с чувством его поцеловал, а потом быстро-быстро — и к Герте домой, она поначалу ничего не могла взять в толк, — домой и в постельку!

— Что ты на меня так испуганно смотришь, неужели ты не можешь меня понять как мужчина мужчину?

— Да почему испуганно-то? — возражаю я, но в моем голосе не слышно энтузиазма.

— Знаешь, — поясняет отец, — как женщина Герта была…

Однако я буквально слышу, что больше не слушаю его (и молчу). Разумеется, сейчас, по прошествии дней, я могу слушать — его, или, по крайней мере, его голос. А голос продолжает свой рассказ о том, как он затаился у Герты дома, словно легшая на дно подводная лодка. Устроился на чердаке, за двойной стеной. Все убранство его убежища состояло из стола, кресла и раскладушки; была и свечка, но зажигать ее он опасался.

Я слушаю его и не слушаю.

— Знаешь, — говорит он, — Герта, конечно, очень хотела, чтобы я остался с ней. И, признаться, выбор дался мне нелегко. Но потом мы расстались, даже ни разу не оглянувшись, и обещали не писать друг другу.

— Смотри-ка, я тебя вроде шокировал, — насмешничает он.

— Да нет, с чего бы, нисколько! — возмущаюсь я.

— Так, значит, ты у меня ханжа? — ерничает он.

— Да нет, что за вздор.

Я произношу еще какую-то ничего не значащую фразу или вообще не произношу ни слова, думая о своем.

— Ну, хорошо, — говорит отец, — хватит на сегодня.

2

— А как папа вернулся с войны? — спрашиваю я бабушку.

— Ну, ранним утром постучался в дверь, — отвечает она. — Знаешь, в ту пору неожиданный стук в дверь ничего хорошего не сулил, да еще с утра пораньше. Но в ту минуту все было по-другому. Я сразу поняла, что это он. «Роза, — пролепетала я, — слушай, это же Вальтер!» Вы с мамой жили тогда у меня. Куда же вам еще было возвращаться из Гмюнда? Как сейчас помню, вы тогда еще дремали в комнате, а я уже возилась в кухне.

«Роза, это Вальтер!» — сказала я. Хотела сказать громко, чтобы твоя мама услышала, но смогла только тихо-тихо прошептать.

А потом прошла в прихожую и открыла дверь.

И точно: это был он. Стоял и глядел на меня. Руки-ноги на месте.

Правда, не буду врать, похож на бродягу: небритый — жуть, в поношенном пальто с чужого плеча, оно ему длинно было.

Но вернулся. «Слава тебе, Господи», — подумала я.

А он обнял меня, а потом кинулся к твоей маме и поцеловал ее.

Хотел и тебя поцеловать, но ты еще толком не проснулся и смотрел на него, нахмурившись, того и гляди заплачешь.

Не только бабушка, но и отец подтверждают, что в первое мгновение я назвал его «дядя солдат». Я, конечно, видел его в Гмюнде, мы даже играли, но давным-давно забыл. На фотографиях гмюндской поры, запечатлевших нас вместе, я, очевидно, делаю свои первые шаги, а отец, сидя на корточках или опустившись на одно колено на деревянный пол, простирает руки, готовясь обнять малыша, просто светящегося от нового, еще не изведанного счастья. А теперь я назвал его «дядя солдат». Но он воспринял это с юмором.

— Это же твой папа, — упрекнула меня бабушка.

— Да ничего, — вступился за меня отец, — он еще должен ко мне привыкнуть.

— Да, — говорит он, — как ни жаль мне тебя было, тебе пришлось уступить мне место в постели рядом с мамой, которое долгое время было твоим. Со следующей ночи ты снова спал в детской кроватке, а бабушка деликатно перебралась на старую раскладушку в кухне.

Само собой, нам всем пришлось тесновато. Но от дома, в котором мы обставили квартирку, гнездышко, где мы с мамой, к сожалению, так мало времени провели вместе, всего-то жалкую недельку-другую, когда мне дали единственный за два года отпуск, — от этого дома на Гассергассе, как я убедился на следующий день, осталась лишь воронка. Поэтому пока нам пришлось обосноваться у бабушки на Хоймюльгассе. Впрочем, в этом было и свое преимущество. Стоило выйти из подъезда и дважды завернуть за угол — и ты уже на рынке Нашмаркт.

Нашмаркт в ту пору кишел спекулянтами и контрабандистами; каких только делишек там не проворачивали. В бабушкиной квартире у меня сохранилась куча фотоматериалов: довоенные фотопластинки, пленки, проявитель, фиксаж, и это был мой основной капитал. Русские, как мухи на мед, слетались на все, что принимали за ТЕХНИЧЕСКИЕ НОВШЕСТВА. Я с трудом вспомнил десяток-другой русских слов, которые подслушал и усвоил по пути из Вены до Москвы и обратно, и принялся совершенствовать свои коммерческие способности.