Маленькая фигурка моего отца

Между тем врач открыл свой саквояж, извлек оттуда пинцетом целую стопку влажных фотографий, с которых еще стекали капли, и, держа на весу, показал их мне. Я узнал узкие проходы между заброшенными ларьками на Нашмаркте и дверь квартиры, где, как я вдруг с ужасом осознал, я по-прежнему нахожусь. В то же мгновение я заметил рядом со своей постелью дверь, на которую раньше не обращал внимания, и осторожно придвинулся к ней поближе. «Эту дверь, — провозгласил врач, быстрым движением срывая с меня одеяло и прикасаясь к моему паху, — заколотил твой отец!»

Но я с легкостью ее распахнул и в следующий миг оказался на улице, на канате, натянутом над кучей строительного мусора.

— Я же говорил, — крикнул отец в фуражке со свастикой, уже добравшийся до середины каната, — ты такой же эквилибрист, как и я!

— Неправда, — крикнул я в ответ, — я Черный Петер,[50] маленький Петер из Кошачьего города!

— Да-да, — откликается отец, — помню, у кошки девять жизней, она всегда падает на лапы… Знаешь, сынок, это все не так уж страшно. Главное — сохранять хладнокровие, а там уж безразлично, как ты идешь по канату: как еврей, как нацист или как коммунист. Пока шест в равновесии и остается в строго горизонтальном положении, а это уже критерий моего внутреннего равновесия, — все окей. Пока шест в строго горизонтальном положении, от тебя ничего не требуется, просто следовать за ним, он тебя ведет.

— Но я не хочу за тобой идти, — крикнул я, заметив, что почти догнал отца, который, в отличие от меня, шел все медленнее.

— У тебя нет выбора, — засмеялся он, — даже если моя манера танцевать на канате тебе не нравится. Впереди неизбежное падение, а потому детали не играют особой роли, нужно лишь отсрочить миг падения как можно дольше. Но если такой, как ты, вообразит, что сможет пройти и без шеста, опасность сорваться возрастает.

И тут меня осенило: у меня же нет шеста! — я судорожно схватился за пустоту, пытаясь хоть как-то удержаться, и низвергнулся в бездну. Пока я летел вниз, мне казалось, что кто-то большими пальцами давит мне на глазные яблоки, в голове у меня зашумело, и все заволокло пурпурно-красной дымкой. А потом перед моим внутренним взором, быстро сменяясь, пронеслись видения: сожженный труп на грузовике, кровоточащая баранья туша у входной двери и мертвая кошка. Мертвая кошка лежала на булыжной мостовой, и мостовая эта неумолимо приближалась.

В последнее мгновение я спохватился и понял, что все это сон, испугавшись, как часто пугаюсь перед тем, как заснуть окончательно, и обнаружил, что лежу на операционном столе в больнице Сердца Иисусова. «Считай с чувством, с толком, с расстановкой и дыши глубже», — велела мне сестра милосердия, как и все медсестры чем-то напоминавшая мне бабушку, и положила мне на лицо маску для эфирного наркоза. Мир окутала белая пелена, но я отчаянно сопротивлялся и наконец, вертясь с боку на бок, скинул маску. «Хватит, — заявил доктор Розманит, хлопнув ладонью по фотографии балерины с Люстгассе, — чему быть, того не миновать».

Тут я вскочил, оттолкнул медсестру и доктора и бросился прочь из палаты. Промчался по коридору, затем вниз по лестнице и, совершенно голый, вскочил на велосипед, нет, запрыгнул в детскую коляску: с ней ждала меня у входа в больницу мама. А потом настала ночь, нас обступил лес, хотя мы, как я говорил себе, двигались всего лишь по Кайнергассе, в сторону уменьшения номеров. Справа и слева вспыхивали сигнальные ракеты, я лежал в коляске, зарывшись лицом в подушку.

А потом из чащи вышел человек, внезапно по Кайнергассе пролегли железнодорожные рельсы, и он в нас прицелился. А я сидел в детской коляске, вдруг превратившейся в спортивный автомобиль, и беззвучно кричал. Вдруг меня пронзила невыносимая боль, словно меня лишили какой-то сокровенной части моего естества. Но тут незнакомец превратился в моего отца, мы остановились у нашего подъезда на Кайнергассе, 11, и он стал мыть машину.

На другой стороне улицы сидели двое мальчишек в плавках и, как мне показалось, насмешливым тоном, бесконечно распевали один и тот же стишок. «Дырка на окошке / песенки поет, / А банан в кроватке, / горько слезы льет». «Ага, — воскликнул отец и попытался преградить нам путь, — я так и думал!» Но я все-таки выпрыгнул из коляски, проскользнул в подъезд, спотыкаясь, оглушенный наркозом, проковылял по плиткам с затейливым узором и был таков. Я хотел спрятаться в коридоре, в темном углу, но там сидела на корточках Фриди, дочка консьержа, и писала, стараясь попасть струйкой в самый угол. «Смотри!» — сказала она, когда дописала, и, не поднимая с лодыжек трусики, высоко, до пупа, задрала юбку и прошмыгнула к окну. Я стал перед ней на колени и зарылся лицом у нее между ног, как солдат в лоно РОДИНЫ на папиной картине «Возвращение». Но вдруг распахнулась подвальная дверь, отец в черном рабочем халате бросился мне навстречу и сфотографировал меня.