Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни

Грэхем часто болтал с ней и очень многое от нее узнал. Миссис Тюлли не могла наговориться об отце Паолы, Филиппе Дестене. Он был намного старше ее, и в детстве она видела в нем какого-то сказочного принца. У него была широкая, царственная натура; все, что он делал, заурядным людям казалось сумасбродством. Он постоянно попадал в самые удивительные приключения и тут же совершал какие-нибудь необыкновенные рыцарские подвиги. Понятно, что с таким характером он сумел нажить себе целые состояния и так же легко спустить их в пору золотой горячки сорок девятого года. Он был родом из старинной семьи колонистов Новой Англии, но прадед его был француз, попавший туда после кораблекрушения и выросший среди моряков-хлебопашцев.

— У нас в каждом поколении французская кровь дает о себе знать, но только на одном из нас, не больше, — объясняла миссис Тюлли Грэхему. — В своем поколении французом был Филипп, а теперь Паола унаследовала те же качества в полной мере. Хотя Льют и Эрнестина ее сестры, никому бы и в голову не пришло, что в них хоть капля общей крови. Вот почему Паола, вместо того чтобы поступить в цирк, неудержимо стремилась во Францию. Ее тянула старая кровь Дестенов.

Грэхема посвятили также и в события, происходившие во Франции. Филиппу Дестену к концу не повезло: он умер, когда колесо его фортуны покатилось вниз. Эрнестина и Льют были тогда еще совсем маленькими, и сестры Дестена охотно взяли их к себе на воспитание. Но Паола, доставшаяся миссис Тюлли, задала нелегкую задачу, «все из-за того француза».

— Ну, конечно, она настоящая дочь Новой Англии, — как бы защищала ее миссис Тюлли, — тверда, как скала. В вопросах чести, прямоты и верности на нее положиться можно вполне. Девочкой она ни за что не солгала бы, разве чтобы кого-нибудь выручить. Тут вся ее пуританская натура куда-то улетучивалась, и она лгала с такой же великолепной уверенностью, как, бывало, ее отец. Он был так же обаятелен, как и она, и так же смел. Подобно ей, он всегда готов был посмеяться, та же живость! Но, помимо ее веселости, у него было какое-то особое мягкое добродушие, он всегда покорял себе сердца. Зато в тех редких случаях, когда это ему не удавалось, он наживал жесточайших врагов. Равнодушно мимо него не проходил никто. Общение с ним обязательно вызывало или любовь, или ненависть. В этом смысле Паола на него не похожа, вероятно, потому, что как женщина она не обладает способностью сражаться с ветряными мельницами; у нее нет ни одного врага во всем свете; ее все любят, разве какие-нибудь завистницы не могут простить ей такого замечательного мужа.

Грэхем слушал; тут же откуда-то из-под длинных сводов через открытое окно доносился голос Паолы, и в звуках его была затаенная страсть, которой он никогда впоследствии не мог забыть. Вдруг она расхохоталась, а миссис Тюлли улыбнулась Грэхему и закивала головой.

— Это смеется Филипп Дестен, — пробормотала она, — как заразителен смех Паолы! Каждый, услышав его, непременно тоже улыбнется! И Филипп точно так же смеялся. Паола всегда очень любила музыку, живопись и рисование, — продолжала миссис Тюлли. — Будучи еще совсем маленькой девочкой, она оставляла всюду картинки и фигурки, разрисованные на клочках бумаги, нацарапанные на деревяшках или вылепленные из глины и песка. Она любила все и всех, и ее все любили. Животных она не боялась никогда, а относилась к ним с каким-то особым почтением: это было ее врожденное благоговение перед прекрасным. Она готова была поклоняться герою, в котором ценила красоту или храбрость. И она никогда не перестанет благоговеть перед красотой того, что любит, будь то концертный рояль, прекрасная картина, красивая кобыла или чудесный пейзаж.

В Паоле пробудилось желание создавать прекрасное, творить самой. Но она долго не могла решить, на чем остановиться: на музыке или на живописи. В разгаре занятий музыкой под руководством лучших преподавателей в Бостоне она иногда не могла удержаться и проводила целые часы за рисованием. А от мольберта ее тянуло к скульптуре. И вот, при всей своей страсти ко всему прекрасному, преисполненная стремления к красоте, она впала в мучительные сомнения и колебания: в чем ее настоящее призвание, да есть ли у нее вообще талант? Я ей посоветовала хорошо отдохнуть и увезла на год за границу, и что же? У нее оказались великолепные способности к танцам! Но все-таки она постоянно возвращалась к музыке и к живописи. Нет, это было не легкомыслие. Ее беда была в том, что она очень талантлива…

— Ее таланты слишком разнообразны, — уточнил Грэхем.

— Это точнее, — согласилась миссис Тюлли, восторженно улыбаясь. — Но от талантливости до гениальности очень далеко, я до сих пор еще не могу сказать, есть ли в ней хоть искра гениальности. Нельзя не признать, что ничего крупного ни в одной области она не создала.

— Но ведь гениальное творение — она сама, — заметил Грэхем.