Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась

– М-м… Вот я уже сколько прочла, вы с самого начала описываете Белу как такого… специалиста, хотя на самом деле он в нашем деле не особенно разбирался.

– Но он же показывал вам элементы, значит, должен был хоть что-то в этом понимать, правда?

– Он осваивал гимнастику одновременно со мной.

(Моя собеседница смеется, и, поскольку я ее не вижу, мне трудно сказать, не примешивается ли к ее веселью горечь.)

Если верить Команечи, Бела – выдающийся менеджер, скорее фантазер, чем технолог. Он способен, как было во время парижского турнира, что-нибудь придумать, «чтобы Западная Европа ее увидела».

– А Геза, хореограф ваших чудесных вольных упражнений в Монреале! Вот что было гениально – это соединение детских жестов и акробатики, этот юмор…

– Геза… Он умел наблюдать за мной в жизни, да, и угадывать, что может понравиться судьям, он тоже своего рода… менеджер.

– Кругом одни менеджеры! Потому что в каком-то смысле… Чаушеску тоже «управлял» вашим образом…

– Да. Все они – менеджеры. Много, очень много менеджеров.

YES, SIR, THAT’S MY BABY

Сначала Геза придумал для Нади номер на воинственную маршевую музыку Выступление должно было подчеркнуть гибкость и быстроту спортсменки, но Бела и Марта сочиненную им композицию отвергли. Тогда хореограф взял мелодию из «Шехеразады», стал добиваться от Нади большей плавности в движениях запястий и бедер, восточной пленительности – и осознал свою ошибку еще до того, как Надя закончила показ. Стараясь быть чувственной, девочка усердно изгибалась, но каждый раз, вильнув бедром, смущенно поглядывала на тренеров, словно хотела спросить, а нельзя ли уже идти переодеваться. Ее поблагодарили и отправили под душ и в постель.

Они остались в гимнастическом зале одни. Бела немного помолчал, потом, уже не в силах сдерживать ярость, начал бессвязно обвинять Гезу в том, что хореограф хотел испортить девочку своими непристойностями, – черт побери, меня от этого просто тошнит! – а когда Геза пригрозил в таком случае прекратить сотрудничество, взмолился: придумай что-нибудь вместо этой мерзости, прости, Геза, ты мне необходим, совершенно необходим, ну пожалуйста, я хочу для Нади к Монреалю что-нибудь совсем-совсем новое и подходящее именно ей! Не выпуская сигареты изо рта, тренер наметил несколько движений: «вот так, видишь, в этом стиле… ну да, что-то такое – легкое, прелестное…» – тяжеловесно изображая ребенка и напевая себе под нос некое тра-ля-ля.

Помирившись, они отправились на кухню за колбасой и помидорами, а затем, устроившись за большим пластиковым столом, принялись обсуждать Надиных соперниц. Советские гимнастки поколения Людмилы, с которыми занимаются танцовщики из Большого театра, – с ними-то понятно, несколько трагических движений рук между безукоризненными акробатическими трюками, и все это под музыку Чайковского. Смотреть надо, скорее, в сторону Ольги, той, что в Мюнхене выступала с бантиками в волосах. Она морщит носик, как забавный хомячок, закусывает губу, перед тем как выполнить элемент (сложность Е), на котором, если он ей не удастся, рискует сломать шею; с ее появлением напряженность и драматизм номеров стали казаться устаревшими. Ольга изображает остаток детства, цепляется за него, хотя ей-то, замечает Бела, скоро двадцать один.