Маленькая повесть о двоих

Обычно августовский гость — тайфуны прочесывают город своей гремучей, гудящей гребенкой безжалостно и крепко, выбирая для своей ухарской работы чаще непроглядную ночь. Начнет бить по стенам тугими струями, трясти стекла окон, трепать деревья, задирать крыши, дергать фонари и остервенело мотать многострадальную наглядную агитацию на улицах, нанося ей очевидный ущерб, а городскому хозяйству и немалый вред: то здесь, то там вдруг бело-режущая вспышка, сыпятся огромные яркие искры и погружаются в тьму кварталы, будто тонут в злом, косо и волной хлещущем дожде, от которого на подоконниках лужицы, а в иных квартирах и просто потоп. Наутро улицы, как после побоища, завалены крупными ветвями и сором мелких веток, битым стеклом, железным отрепьем крыш, рухнувшими стволами, опрокинутыми киосками. Свисают оборванные провода, а где и столбы кренятся, коллективные антенны на домах.

В прошлом городу перепадало от тайфунов больше — было больше чему ломаться: вповалку заборы по улицам, смятые сараи, а то и сорванные с небольших домов крыши (однажды на улице Дзержинского подняло крышу пятиэтажного дома, проломив следом ею потолок верхнего этажа). Те тайфуны детства (бывало, и люди гибли) вызывали страх, заставляли напряженно вслушиваться в судорожно шарахающуюся ночь, будто она грозила гибелью всему городу, и рождали безотчетное детское моление о скорейшем наступлении спасительного утра.

Тайфун не отнесешь к погоде, удобной для прогулок. Разве что приезжий, кому тайфун — экзотика, сунется ради острых ощущений на минутку под хлесткий дождь и удары ветра, под опасность заполучить по голове обломком дерева или крыши.

Нас же, от осторожного, трусоватого Леньки Фартушного до бесшабашного Безрукавникова, всех так и тянуло, если тайфун налетал днем, выскочить на улицу и бегать перед домом, будто иначе потеряешь что-то такое, о чем жалеть всю жизнь. И по сей день у меня в привычке непременно выбраться из убежища, поупрямиться со взбесившимся воздухом, обрывающим полы плаща, с будто резиновыми каплями, колошматящими по лицу. А от всего, что жизнь сыпет на голову, все равно не убережешься.

Одному ли мне так кажется, а может быть, и еще кому-нибудь, кто тоже родился и рос здесь, на Дальнем Востоке,◦— в тайфунах кроется как раз та самая желанная живительная сила, которую молва народа приписывала живой воде. То воду лишь найди — черпай хоть ведрами. У тайфуна этой силы не добыть иначе, как не потягаться с ним в открытую, не уступив ему ни страхом, ни усталостью, еще и усмехнуться: экая мощь перед тобой играет!.. Сродственные душе дальневосточника — тайфуны словно дают его душе постоянный урок, устраивают его уму и совести регулярную проверку, подсовывают испытания, после которых доброму становится только добрее и умному — умнее.

И грозы, навещая город, тоже дивят своей необъятной силой. И не тем, что вдруг расколется пополам небо за Казачкой и не яркостью, пышностью молний, будто рухнет кроной вниз гигантское раскаленное добела дерево. Гораздо больше — невысказанной угрозой. Они не такие налетчики, не захватывают врасплох посреди поля или улицы, как среднерусские грозы. Являются степенно, грузно и медленно, во все усиливающейся тишине и сумерках, заполняя собой все небо от края и до края, будто подступается сама ночь, все тяжелее нависая над домами, вот уже и цепляясь свисающими лохмами за высокие заводские трубы, радиомачты и телевышку. Можно двадцать раз поспеть домой (переодеться, а вернее, раздеться до трусов, форменной одежды мальчишек, и носиться потом по дождю, лезть под водосточные трубы, замирая с испуга от близких частых вспышек и ударов грома.

Среди бела дня темнеет так сильно, что тут и там включают свет. Зовут домой детей поменьше. Те забегают в подъезды, ждут-пождут в них, поминутно высовываясь и выбегая с визгом. И понапрасну. Тучища не спешит все. Ее верхний край, задранный, как раскрытая пасть, уже миновал зенит. Но молнии посверкивают только в глубине, слышась лишь отдаленно, словно сдержанный, предупреждающий рык не знающего себе равных величественного чудовища, перед особо сильной грозой по городу отключали электричество, и немо застывшие дома, почти полный мрак, прибавляли общего напряжения, тревожности ожидания и жути. Страшно было глянуть вверх. Оцепенелая тишина тянется вечность, неслышимо и невидимо дрожа, будто кто-то растягивал немыслимо гигантскую резинку. И вдруг вселенная лопается над головой в самый неожиданный миг!

Такие грозы мне казались задуманным кем-то, не людьми, посланцем, отправленным поглядеть и справиться: что там на земле, в городе, как живут и все ли человеческое — человечно? И словно напомнить о возмездии, грозно дохнуть ослепляющим светом и оглушающим, перекатывающимся для острастки грохотом.

Этот образ гроз своей дальневосточной родины я берегу в памяти с любовью как мерку всего того, что можно назвать грозой, и как одно из самых живых, близких мне воспоминаний.