Маленькие дети

Впервые она встретилась с Бертой четыре года назад в комнате для свиданий центральной тюрьмы штата, в которой их сыновья сидели в ожидании суда. Им было трудно не заметить друг друга: две пожилые белые женщины среди целого моря молодых темных лиц. Мэй робко улыбалась каждый раз, когда они с Бертой встречались глазами, но не стремилась познакомиться или начать разговор. История с девочкой-скаутом оказалась слишком лакомой наживкой для прессы, и дело Ронни получило довольно широкую огласку, после чего все контакты Мэй с окружающими ее людьми быстро оборвались. Друзья перестали звонить ей. Соседи больше не улыбались и не махали рукой. Ее собственная дочь говорила о Ронни ужасные вещи, которые, возможно, и были правдой, но все-таки, по мнению Мэй, не должны были высказываться вслух членами его собственной семьи. Даже отец Ортега предложил ей воздержаться от участия в благотворительной лотерее до тех пор, пока «все не уладится». Поэтому Мэй не спешила заводить новых знакомых, а тем более объяснять кому-то, что она делает в тюрьме.

Берта заговорила с ней первой. Одним ветреным весенним утром она зашла вслед за Мэй на парковку у здания тюрьмы и просто, как старая знакомая, поделилась с ней некоторыми мыслями, под которыми Мэй и сама готова была подписаться не глядя. Она говорила о том, как ужасно, когда твою плоть и кровь держат под замком и решеткой; о том, что, что бы он ни сделал, он все равно остается твоим маленьким мальчиком, которого ты продолжаешь любить, несмотря ни на что; о том, что те, кто не пережил подобного, никогда не смогут понять этой нерушимой связи между матерью и ее ребенком. Потом Берта пожаловалась на то, как трудно ей добираться от тюрьмы до Веллингтона, особенно по воскресеньям, когда автобусы ходят совсем редко, и, не успев опомниться, Мэй сообщила ей, что тоже живет в Веллингтоне и будет рада подвезти Берту до дома.

Потом несколько недель они вместе ездили в тюрьму в дни, отведенные для свиданий, до тех пор пока сын Берты Алан не получил свои шесть месяцев (это был уже не первый его срок) за то, что украл со строительной площадки сварочный аппарат и попытался продать его человеку, оказавшемуся двоюродным братом законного владельца. К этому времени Берта уже начала почти каждый день заходить в дом Мэй во время ланча — сначала по приглашению, а потом и не дожидаясь его. Во время учебного года она работала дежурной на перекрестке около школы Рейнберн и в промежуток между большой переменой и концом занятий обычно бывала свободна. Так почему бы не заглянуть в это время к подруге?

По правде говоря, Мэй была даже рада ее визитам. Не потому, что ей нравилась Берта — она вряд ли могла бы кому-нибудь понравиться, — а потому, что надо же человеку с кем-то общаться. Когда целыми днями ни с кем не разговариваешь, внутри будто что-то прокисает. Не важно, что Берта красит волосы в пронзительно-рыжий цвет, и чересчур много пьет (хотя Мэй, разумеется, не приветствовала употребление алкоголя в рабочее время), и глупо шутит, и никогда не говорит ни о ком ничего хорошего. Но ведь никто не навещает Мэй, кроме нее и дочери, Кэрол, но та забегает лишь раз в месяц для того, чтобы пожаловаться на Ронни и напомнить матери, какой он гадкий человек. Диана Терингер, которую когда-то Мэй считала своей самой близкой подругой, сделала вид, что не узнала ее, даже когда на днях в супермаркете столкнулись их тележки. А значит, Мэй пришлось делать выбор не между Бертой и семьей или Бертой и кем-нибудь более симпатичным, а между Бертой и никем. И это оказалось совсем нетрудно.

* * *

— Он точно знает, где спрятано тело, — уверенно заявила Берта. — Посмотри только, как бегают его маленькие глазки.

О нашумевшем деле конгрессмена Гари Кондита Мэй не хотелось даже думать, а уж тем более обсуждать его. Пропавшая девушка, горе родителей, убийца, оставшийся безнаказанным, — все это слишком ужасно. Но Берта получала от скандала нескрываемое удовольствие.

— Да у него прямо на лбу написано: «Виновен». А его милая женушка еще защищает этого мерзавца.

«А что ей остается делать? — хотелось ответить Мэй. — Что ей остается делать, если она любит его?»

— А я могу сказать этому хренову конгрессмену одну умную вещь, — продолжала Берта, сворачивая колпачок со второй бутылки. Она и три могла запросто выпить за ланчем. — Его дерьмо воняет точно так же, как у любого другого.

— Берта! — взмолилась Мэй. — Следи за языком.

— Надеюсь, ей еще придется навещать его в тюряге. Он наверняка будет очень представительно выглядеть в полосатом костюме. — Берта удовлетворенно ухмыльнулась. — А кто испортил краской вашу дорожку? — спросила она без всякого перехода, и Мэй даже не сразу поняла, что речь идет уже не о конгрессмене Кондите.

— Краской?

— А ты разве не знаешь? — Берта всегда была рада возможности сообщить плохую новость. — Этой ночью там появилась новая надпись.

— О господи! Какая-нибудь гадость?

— Всего одного слово. Но, конечно, не особенно приятное.