Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении

Теперь Элоиза стояла у могилы одна. Мама отошла в сторонку, мама все понимает. На нескольких упрямцев лились с неба потоки воды, волосы Элоизы промокли и отяжелели, вода смешивалась со слезами, и вместе они стекали в болотную грязь, а могильщик сделал знак: давайте быстрее, не тяните, мамзель, а то гроб уплывет. И тогда дубовую домовину опустили в яму, бросили туда один или два цветка, и — быстрее, быстрее… Элоиза схватила вторую лопату и стала засыпать гроб землей, стараясь попасть в такт движениям могильщика. Она злилась, ей не удалось уговорить папу отправить тело в Марсель, где есть крематорий, но папа сказал: «Еще чего, есть же свое место на кладбище, глупо этим не воспользоваться, да и дешевле так».

Вот и получается, что Дедулю кладут в сырую землю. Элоиза, сжав зубы, придумывала мстительные фразы для собственного завещания: «Неуважение к воле покойного сводит на нет все права наследника». Один пункт — и все! Надо будет — судебный исполнитель проследит. Вот так-то!

Конечно, пока ей нечего завещать, но будет же, как у всех. Пусть деньги ее совершенно не интересуют, но она станет откладывать, она накопит… Да и всегда остается что-то после человека, хотя бы и бесполезные тряпки, истертые простыни или десятилетиями танцующие на каминной полке цыганки из гипса под бронзу…

Размокшая земля отвратительно хлюпала, шлепаясь на крышку гроба. На крышку гроба земля всегда валится с таким противным звуком… «А по мне, так лучше костер, ну их всех с этими могильными камнями, которыми они отгораживают свои молитвы от червей, пожирающих тело! Нет, без шуток! Я хочу уйти с дымом…»

Мама дрожала от холода, но оставалась. Плачет она или это дождь? Какая разница, главное, она здесь. Она любила Дедулю.

Вскоре папаша Шоню сделал знак, что закончит работу сам. Элоиза положила венок от мадам Мейан на холмик, уже размытый дождем, взяла из рук матери куртку, чихнула, высморкалась. Сейчас папа, увидев, что она сморкается в большой белый платок Дедули, скажет: «Ага, вот ты и готова!» Элоиза ничего не ответит. Подумаешь, насморк!

Но когда он включил телевизор, чтобы смотреть свой идиотский футбол, записывавшийся на видак, пока шли эти халтурно организованные похороны, Элоиза вышла из комнаты, еле сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Она прихватила с собой два больших альбома, где был Дедуля, навеки застывший на фотобумаге. Она вспомнила, как он говорил всегда, еще даже до смерти Камиллы: «Элоиза, детонька, каждый сам строит свое счастье или свое несчастье. Выбор за тобой, родная, никакой Судьбы не существует».

Она улыбнулась. Она плакала и смеялась, закрыв лицо руками. Ей надо было вспомнить так много…

С тех пор она ни разу не побывала на могиле — зачем? Дедули там не было. Он жил в ее сердце, в тепле.

И ни разу Дядюшка Кюре не пришел за ней в те несколько Дней Всех Святых, когда у него еще хватало сил дотащиться до кладбища, и ни разу никто из односельчан не спросил ее, почему она не относит на могилу традиционные хризантемы, хотя бы с того куста, который ее отец купил по дешевке, да так и бросил в саду, не пересадив к могиле: слишком уж он чувствительный, не в силах нести цветы на кладбище…

Но когда десять лет спустя Элоиза показывала своей дочери семейные фотографии, она молча застонала, она заплакала без слез — все-таки кусочек ее сердца покоился там, под землей, с тем, что осталось от Дедули.

А теперь ее папа с ума сходил по внучке. Почему понадобилось, чтобы время… — чего? соперничества? — тихонечко, на цыпочках, отступило, чтобы можно было любить, «не ища ничего иного, чем сама любовь, черт возьми!»

Так сказал бы Дедуля.

16 Сады Эдема

После смерти Дедули Элоиза решила убрать из его комнаты сундучки, рыболовное снаряжение, подшивки журналов и все остальное — вплоть до книжечек за тридцать сантимов из времен его молодости, в которые она так любила совать нос, когда была ребенком. Словом, то, что сам он называл «своим хламом», валявшимся всегда в веселом беспорядке. Но, открыв дверь, обнаружила собранные им после смерти Камиллы вещи, которые та при жизни визгливо отвергала, и сердце Элоизы чуть не выскочило из груди — дыхание перехватило, из глаз неудержимо полились потоки слез. Горе, даже теряя остроту, длит боль, и тут ты совершенно беспомощен: ведь не только Дедулю сейчас оплакивала Элоиза. Параис без него стал похож на пустые панцири, которые крабы оставляют на пляже после линьки, а линька Дедули была на этот раз окончательной и бесповоротной. Пре-вра-ще-ни-ем.

Элоиза стала спрашивать себя: а теперь, когда дом стал ее собственностью, сможет ли когда-нибудь смерть отступить от этих стен, удастся ли ей, Элоизе, нанести на них отпечаток своей личности, дать им вторую жизнь, не слишком обращаясь в прошлое. Ох, иногда она решалась даже на мысль о том, что, не достигнув этого, ей придется уехать отсюда, и сколько же тут потребуется мужества… Впрочем, и Дедуля не стал бы действовать иначе…