Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении

Дом… Господи, до чего же он огромный! Уже во времена прабабушки Эглантины жилыми оставались всего несколько комнат. О, конечно, на Рождество открывали и другие, было куда расселить все племя, хотя оно постепенно таяло, как все остальное! Наступало Богоявление — и все, конец, двери пустых комнат снова запирались на целый год. А когда Эглантина умерла, ее внук Морис со вздохом сказал, что надо еще ужаться, спуститься в долину, может быть, там полегче будет жить, вернее, выжить. Виноградник уже не может прокормить хозяина… Последний побег, в данном случае — Дедуля, да и тот на боковой ветке, незаконный (хотя это, в конце концов, тоже традиция не хуже всякой другой), перебрался в Параис, поближе к полным рыбы прудам, чуть ли не на берег моря. «Моя летняя резиденция», — иной раз насмешливо говорил он. Морис — тот переехал в город и сделался ветеринаром. А в один прекрасный день открыл аптеку и принялся торговать травами, может быть, для того, чтобы дышать их ароматами… как там, наверху. Потому что Дом Дестрадов, стоявший поодаль от деревни, забрался на склон холма, где хорошо рос виноград — отсюда и название усадьбы, — потому что там было солнце, и родники, и работали тоже на совесть. В те времена, как и сегодня, даром ничего нельзя было получить. Вот только сегодня…

Усадьба была заметна издалека благодаря вековым деревьям и прудику с проточной водой, где ровно девять, ни одним больше, карпов, тоже наверняка столетних, дремали под струями водопада. Там хорошо пожили, и долго, и все вместе. Дружная семья, ничего не скажешь! Она служила маяком для многих… ах, в каком же скорбном мире мы оказались! Это, знаете ли, прогресс. Да, все дело только в нем!

Для Элоизы и Ритона — в свои пятьдесят Анри все еще безуспешно требовал, чтобы его так не называли, но и дочки его, и кузены с кузинами, и даже дети в коммунальной школе… «да, теперь уважения не дождешься», — как шипят старики, размахивая руками, — для Элоизы и Ритона Параис был куда более реальным, чем тот дом, который они так рано покинули. Собственно говоря, у Ритона вообще никаких воспоминаний о нем не осталось, и чему тут удивляться, если он еще лежал в колыбели, когда семья уехала из этих мест. Элоиза, которой к тому времени стукнуло шесть, лелеяла кое-какие образы на самом донышке души, но они были запрятаны очень глубоко, под теми, которые с невероятной силой втиснул туда Дедуля. Иногда, по праздникам, они выныривали в полном беспорядке, и Элоизе вспоминались то сияющая елка дяди Антуана, то истории Жюли, «недостойной тетушки», как говорили о ней иные с улыбкой, — те самые говорили, которые попользовались ее милостями и ностальгически вздыхали теперь о плоти, от которой осталось лишь слабое дуновение, да и то… «Жюли-пожар-в-одном-месте», — бормотали себе под нос жены, у которых под волосами явно торчали рожки. Шестьдесят лет прошло, а вдовы все еще не могли примириться с этой негодницей!

Да, у Жюли была горячая кровь, и что с того? Она была такая веселая, ей все прощалось. Правда, прощали, главным образом, мужчины! Женщины не прощали — зависть и ревность живучи, как и сожаления о том, что они, дуры, в свое время не сумели взяться покрепче «за это самое» — Жюли именно так и говорила, смеясь им прямо в лицо.

Помнила Элоиза и сине-зеленые отсветы от горевших в огромном камине коряг, пропитанных медным купоросом, и старую резную мебель, и как водила по резьбе пальчиком, стараясь разобрать рисунок, и два больших, покрытых зелеными пятнами зеркала, висевшие одно напротив другого в просторном зале рядом с кухней и делавшие его совсем уже необъятным… «но зачем рыться в прошлом, словно в земле, — ты что, трюфели там ищешь, девочка моя?»

В день, когда дядя Морис, единокровный брат Дедули, закрывал ставни и двери, а все остальные ждали у пруда, Элоиза внезапно бросилась к нему:

— Подожди, дядя Мо, я кое-что там забыла!

Она пробежала по комнатам первого этажа до той самой плитки, которую никаким цементом не удавалось закрепить среди других плиток цвета охры и на которой Дестрады из поколения в поколение любили стоять, балансируя на одной ножке и ощущая, как «выпирающий корень взрывает землю, — это тетя Жюли так объясняла, и прибавляла, если дети резвились достаточно далеко: — Что вы хотите — весна, не только у вас корешок шевелится, и у деревьев тоже!»

Опустившись на колени, Элоиза с трудом приподняла угол тяжелого каменного квадрата и просунула внутрь свое «сокровище»: несколько семечек аканта, собранных у кузена Донавана, большой конский каштан и безупречно круглый белый камешек с черной точкой посередине. Этот камешек она сосала, закрыв глаза и тихонько приговаривая: «Я ем то, что люблю», — те самые слова, какие говорил Дедуля, зацеловывая ей щеки. Она помнит каменный привкус во рту… О, это было задолго до голубых камешков, можно подумать, будто жизнь, нимало не боясь повториться, гоняет свою битку по клеткам «классиков», расчерченных при сотворении мира!

— Ну, сколько можно, — заорал с порога дядя Мо, — до темноты осталось совсем недолго, девочка!