Маленькие Смерти (СИ)

Доминик примеряет их, скашивает глаза к переносице, вываливает язык.

— Нет, мне не идут.

— С такой-то мордой, которую ты скорчил — не удивительно. А Библия тебе нравится?

Тут Доминик замолкает, так и оставшись в моих очках. Он правда смешно выглядит, но взгляд у него становится серьезным.

— Местами — она интересная, ну когда там про войны и Апокалипсис, в основном. Мама говорит, что Библия — самая важная книга.

— Самая важная книга у каждого своя.

— Мама лучше знает, — неожиданно резко отвечает Доминик. — Я по одному только поводу переживаю.

Доминик, перегнувшись через стол, наклоняется ко мне, и я вижу, как из ворота его рубашки выскальзывает начищенный серебряный крестик.

— Хочу айфон, — говорит он осторожно, и тыкает пальцем куда-то в сторону девочек, напряженно делающих селфи за столом. — Но они изобретения дьявола.

— Они изобретения Стива Джобса.

— Это еще одно имя дьявола?

Доминик смеется, невероятно красиво, с переливами — так накатывает на берег волна, а потом отступает. Но когда он спрашивает, голос его холоден и серьезен.

— А смерти боишься?

Еще пару дней назад я ответил бы «нет, разумеется». Но сейчас первое, что встает у меня перед глазами — моя собственная раскрытая грудная клетка, откуда папа достает сердце, пятно моей крови на линзе его очков, моя собственная голова, которую отец пришивает обратно к моему собственному телу.

— Да, — говорю я честно. — Это страшно.

— Ты — проект «Лазарь» со вчерашнего дня, — замечает Доминик так, как будто я должен все сразу понять. Он снимает мои очки, возвращает их.

— Что это значит? — спрашиваю я.

Доминик смотрит на часы, они очень забавные — ядерно-оранжевые с открытым механизмом. Наверное, это модно.

— Это значит — уходи.

Он снова подается ко мне, но теперь зубы у него обнажены, так что становится даже чуточку жутковато. Как животное, которое пытается кого-то прогнать.

— Уходи, сейчас. Не надо было мне столько с тобой болтать. Мама правильно говорит, что болтать — плохо и грех. Все грех, все грех, нет спасения.

Последнее Доминик произносит задумчиво, будто бы его что-то резко отвлекло, а потом, сжав осколок от пластиковой вилки, полосует меня по щеке, легко и больно.

— Уходи. Сейчас. Иначе я тебя убью. Все равно будет лучше, если я тебя убью.

Я чувствую, как кровь обжигает мне щеку, ее совсем немного, но этого достаточно, чтобы вспомнить вчерашний сон. Впрочем, мне хватает мозгов не спрашивать у Доминика, что случилось и как с этим дальше жить.

Уже на выходе из кафе, я оборачиваюсь и смотрю, как Доминик одной рукой держит остатки кессадильи, а другой набирает номер на старом, каких я думал уже не бывает, телефоне.

Я выхожу на улицу, чувствуя, как хорошо, как потрясающе вдохнуть прохладный, летний и совершенно лишенный запаха канцерогенного масла воздух. Он пахнет сладко, от летних цветов, которых у нас в городе всегда много-много, а кроме того чуточку тянет болотом, но даже это до странного приятно.

Я стараюсь не медлить, услаждая свои органы чувств летним Новым Орлеаном, а добраться до машины как можно быстрее. Вдруг на Доминика нашло неожиданное и милосердное настроение, тогда стоит им воспользоваться.

Знаете, как это бывает в фильмах ужасов? Открывая дверь своей черной, блестящей, любимой машины, я уже чувствую себя в безопасности, можно сказать, что как дома. И именно в этот момент прекрасный, летний воздух вдруг превращается в горькое, химическое марево, от которого все потухает у меня перед глазами.

Я еще успеваю почувствовать тряпку прижатую к носу и подумать, что, может быть, лучше бы меня просто вырубили, и даже почувствовать под пальцами пистолет, но — только почувствовать.

А потом пропадает совсем все.

Пробуждение сложно назвать очень приятным, с одной стороны во рту у меня так сухо, будто бы я провел занимательный уикенд в пустыне, а с другой стороны — сверху на меня льется холодная вода. Я пробую отвернуться, чтобы она не попадала в нос, но ничего не выходит, шея крепко зафиксирована. Попытки дергаться, я тем не менее не прекращаю, они абсолютно рефлекторные, я просто стараюсь не утонуть.

Сквозь страх и желание вдохнуть, я слышу мужской голос с густым, как соус к пицце, итальянским акцентом:

— Стресс-тест положительный.

— Зрачки, — приказывает другой голос, женский и стальной, как тот голос, что объявляет названия станций в Нью-Йорке, но все с тем же явным ирландским акцентом, к которому я начинаю привыкать.

Кто-то давит мне на основание брови, заставляя открыть глаз.

— Сужаются на свет.

Сфокусировать взгляд у меня получается далеко не сразу. Только спустя пару секунд, я вижу женщину, склонившуюся надо мной. Она чем-то напоминает Доминика, у нее милое, веснушчатое лицо с чуть вздернутым носом, она выглядит куда моложе, чем на фотографии, которую я видел. Могла бы казаться молодой девушкой, если бы не жесткий, почти до злости, взгляд.

Я смотрю на Морриган, а потом выдаю первое, что пришло бы в голову любому южанину, начиная с Дэлавера и Мэриленда и вплоть до Миссури:

— Мой папа убьет тебя!

Тут я, разумеется, осознаю, что мне несколько больше десяти, и добавляю: