Маленькие Смерти

Я не могу вдохнуть. Гниль и тьма у меня внутри выползают наружу, и мне кажется, будто я сейчас выплюну, вместе с ними, какой-то из своих внутренних органов, а может даже все сразу. Я вдруг оказываюсь мгновенно лишен иллюзий по поводу собственной жизни. Я труп в который вернули душу с помощью магии. Труп, чью связь с душой поддерживает только темнота в моей крови. Я падаю на колени, и боль в легких становится нестерпимой. Если Грэйди заберет свою темноту — я умру, потому что нет больше ничего, что удерживало бы мою душу.

Мне не становится себя жалко или что-нибудь в этом роде. Становится немного грустно и еще — обидно, что Грэйди с помощью меня разрушил наш план.

За темнотой я не вижу толком ничего: ни родителей, ни Морриган и Морин, ни Ивви. Не слышу их голосов — настолько темнота непроницаема. Так непроницаема смерть, которая отделяет тебя от всего мира. Зато отлично вижу Доминика, ведь он лежит совсем рядом со мной, стоящим на коленях. Я вижу его темную кровь — из носа, в уголках губ. Веснушки на его побледневшей коже настолько темные, что похожи на пятнышки засохшей крови.

Надо же, вот я умру, и Грэйди победит, и последнее что я вижу — веснушки Доминика. Как тогда, когда он стрелял в меня.

А потом Доминик открывает глаза, и первым делом я думаю — вот теперь точно все. Теперь я вижу его синие глаза, с черными, настоящими зрачками не порченными алой кровью Грэйди. Какие красивые глаза. Как в тот вечер, точно как в тот вечер.

И сейчас я умру.

Доминик говорит:

— Привет, Франческо.

И я хочу было ответить: Привет, Доминго. Но не могу, слишком задыхаюсь от покидающей меня темноты, клубящейся вокруг, готовящейся стать Грэйди.

Доминик быстрым, неуловимо-привычным движением вскидывает руку, и я вижу, что у него в руке нож. Не удивительно для Доминика.

Отлично, что он меня убьет. Наверное, из милосердия, чтобы я не мучился. А может, чтобы Грэйди не успел сквозь меня пройти.

Но Доминик вгоняет нож мне в плечо: туда же, куда стрелял, и проворачивает его. Боль вполне выносимая, хотя и сильная, но главное — вполне земная. Это вовсе не боль умирания. Когда Доминик вынимает нож, кровь, черная кровь, вместе с темнотой, в которой Грэйди, хлещет на землю. Он — везде: в моей крови, в моих легких.

Я вижу, что Мильтон вполне пришел в себя тоже. Только его и Доминика я вижу за темнотой. Мильтон хватает бутылку, крест на которой продолжает светиться, и Мильтон вскрикивает, потому что бутылка обжигает ему руку, как мне в магазине.

А потом он приставляет бутылку к ране на моем плече, и кровь хлещет уже туда. Я хотел бы сказать что-то вроде «вы с ума сошли?», но на это меня тоже не хватает.

Вдруг в легких у меня пустеет и воздух проникает в них, холодный и режущий. Наверное, примерно такие ощущение вызывает трахеотомия. Я вижу, как темнота, вместо того, чтобы шириться и расти, редеет. И понимаю, что ее затягивает внутрь бутылки в руке у Мильтона.

— Долго я должен держать волшебный пылесос? — спрашивает он.

— Пока не уберешься так, чтобы ни пылинки не осталось, братик, — я слышу папин голос.

Постепенно темнота рассеивается, и луна, открывшаяся мне, кажется солнцем. Она снова светит, и я понимаю, что все закончилось. Наша семья стоит вокруг нас с Мильтоном и Домиником, и вид у всех, даже у Морриган, самый взволнованный.

Когда последнее облачко темноты оказывается в бутылке, Мильтон закупоривает ее, встряхивает, как будто смешивая коктейль.

— Готово, — говорит он.

Но как он узнал, что нужно сделать? Как Доминик узнал? Каким образом я вообще жив, если Грэйди заперт в бутылке, и во мне его частицы не осталось? Как много нужно узнать.

Я говорю, наконец:

— Привет, Доминго.

И втягиваю носом холодный и вкусный, как фруктовый лед, ночной воздух.

Есть такое удивительное чувство: ты сделал все важное и нужное, а теперь можешь возвращаться домой.

Никогда до этого момента я не испытывал его с таким первобытным восторгом. Может быть, дело в том, что кровь все еще льется из моей раны на плече, и кровопотеря делает сознание легким, а может быть я правда так счастлив оттого, что все закончилось.

До наших машин мы бредем в полном молчании. Морриган ведет Доминика за руку, и мне думается, что это вершина материнской нежности, которую она может себе позволить. Меня поддерживают папа и мама, а Мильтона Ивви и Итэн.

Только Морин вышагивает впереди в гордом одиночестве и осознании, видимо, собственной значимости как самостоятельной личности.

Наверное, надо будет заехать в больницу. Наверное, надо будет расспросить папу обо всем, что случилось, потому что папа все знает.

— Ты держишься, слюнявчик? — спрашивает мама. И я вдруг ловлю себя на том, что опять и опять мысленно называю Мэнди мамой.

— За исключением того, что довольно обижен, потому что ты обзываешься?

— Да, милый, за этим исключением, ведь никого не волнуют твои чувства, — улыбается папа. И я слышу, как он беззастенчиво лжет.

Ноги я переставляю со значительным трудом, но есть одна мысль, которая придает мне сил.