Маленькие трагедии большой истории

Со дня его смерти прошло десять лет. Накануне нового, 2008 года, в нашем подъезде снова поселился бомж. Он живет уже неделю. Имени его мы не знаем. Он спит на матрасе, убирает за собой, иногда приводит подругу и всегда вежливо здоровается. Кошки его не боятся. Собаки не облаивают. Жильцы иногда носят ему еду, а моя соседка отнесла два флакона с остатками туалетной воды мужа. Наступила эпоха стабильности.

Сорняк «Светлана»

Кто-то из классиков «теории бесчеловечности» сравнил род людской с растительностью, в которой очень много сорняков и сделал заключение: если эти сорняки не выпалывать, то культурным растениям не набрать сил для роста и плодоношения.

«Наверное, я просто сорняк на огороде жизни», – так написала о себе Светлана, рецидивистка, отбывающая срок в колонии строгого режима. Написала просто по ощущению, а не по согласию с этим «классиком», которого не читала.

Едва ли это ощущение впервые посетило ее, когда великое потрясение 90-х выпололо в их городке единственную фабрику, прервав вековой путь многих и многих семей, в том числе и семьи Светланы: из дома – в цех, из цеха – домой… Напротив, вместо одного, от веку заведенного, сразу открылось множество путей. И поманило.

Светлана отправилась в Москву. Поступать в театральный. Еще не зная, что ступает на такой же, в сущности, заведенный от века путь хорошеньких провинциалок.

Свой первый срок, условный, Светлана получила всего через неделю после приезда – за покушение на кражу, точней – на кражонку: три плавленых сырка, которые прямо в универсаме запихала себе в рот. Администратор попался запоздало сердобольный: узнав, что девчонка из полумертвой провинции, обворованная на вокзале, голодная, без пристанища, но с мечтами о театре, написал заявление о прекращении дела за примирением сторон. Но закон остался неумолим: а ты не воруй!

«Меня с детства учили не брать чужого, – писала Светлана о том первом своем “эпизоде”, – но тогда у меня от голода в глазах было темно, я, как зверь, шла на запах еды…»

Допустим, сырный прилавок затуманил ей сознание, но во второй краже – бутылке коньяка за три тысячи – уже был расчет: Светлана собиралась расплатиться этим коньяком с некой помятой личностью, шатавшейся возле театрального училища. Личность выдавала себя за бывшую советскую кинозвезду и обещала показать такой прием, которым можно поразить комиссию.

В результате – 158-я, пункт первый – до двух лет. Дали год, но при сложении с первым условным, все равно вышло два.

«Когда меня вывели из зала суда, я не осознавала даже, не понимала, куда ведут… Попросилась в туалет, осталась одна и только тут стукнуло: за решетку! Увидела приоткрытое окно, небо, дождик и рванулась туда, на свободу…»

Конвой наказали лишением премии; Светлане же – за попытку побега – еще два года. Итого – четыре.

«Я думала, буду сидеть смирно, писать в стенгазету, играть в театральном кружке: я такое в кино видела, как заключенные на сцене играют. Выйду в двадцать два. Молодая еще буду, но с опытом, может, книгу о себе напишу или поступлю в театральный… Тогда я еще думала, что вернусь нормальная, смогу работать, мечтать…»

Благие намерения выстлали для Светланы дорогу к новому сроку. На скромную старательную новенькую положила глаз козырная коблиха. Начался ад. Светлана продержалась в нем два месяца и сделала заточку. Этой заточкой, защищаясь, попала тетке в сонную артерию. Получила еще двенадцать лет.

Как она прожила их – отдельная история.

И вот наконец, совсем скоро, уже в этом сентябре – на свободу.

«Теперь, когда я выйду, – пишет Светлана, – я буду знать свое место. Если уж ты сорняк, то нечего лезть на грядки, где одни культурные – все равно тебя выполют. А хочешь выжить, так расчисти для себя место среди сорняков послабее».

А музей и ныне там

В начале века здесь были почти девственные леса; в тридцатые они начали отступать, редеть, но все еще оставались в них такие места, где можно было спрятаться и пережидать, пока не отбушует очередная огнедышащая буря.

В семидесятые по опушкам расселились пионерские лагеря. Старшие отряды ходили в походы на приличные расстояния, и из года в год из лагеря «Солнечный» пионеры добирались до одного совсем глухого места, похожего не то на стоянку снежного человека, не то на убежище лешего. За буреломами была широкая поляна, на которой кто-то оставил несколько полуразрушенных уже наземных построек и землянок в три наката, как в песне поется. Эту песню всегда пели тут у костра пионеры, а вожатые привычно, из года в год рассказывали им, что вот так же, как они сейчас, сидели у костров партизаны и тоже пели, варили кашу, пекли картошку, чистили оружие, готовясь к завтрашним вылазкам против фашистских оккупантов. Это место так и называлось «партизанский лагерь» и год от года все больше цивилизовывалось: несколько построек восстановили, повесили мемориальную доску, в самой большой землянке оборудовали музей партизанского быта.