Маленький, большой

Путешествуя в грохочущем поезде «Б» подземки в сторону городских окраин, Оберон (не имевший опыта, чтобы судить о подобных вещах) старался понять, какие отношения связывают Джорджа и Сильвию. Джордж годился ей в отцы, а Оберон был достаточно молод, чтобы мысль о подобном союзе весны с зимой внушала ему отвращение. Однако Сильвия готовила Джорджу завтрак. Отправляясь в постель, какую постель она имела в виду? Оберон хотел... нет, он сам не знал, чего хотел. Тут с поездом что-то случилось, и все это вылетело у него из головы. Вагон начало бешено трясти; он пронзительно, как под пыткой, визжал, грозя развалиться на части. Оберон вскочил. Громкое металлическое клацанье раздирало уши; свет дрогнул и погас. Ухватившись за холодный поручень, Оберон ждал неминуемого крушения. Потом заметил, что попутчики ведут себя так, будто ничего не произошло. С каменными лицами они читали газеты на иностранных языках, качали коляски с детьми, рылись в сумках с покупками, безмятежно жевали резинку. А спящие даже не пошевелились. Единственной странностью, обратившей на себя внимание пассажиров, был поступок Оберона, вскочившего с места, но по нему они всего лишь скользнули взглядом. Но ведь случилось несчастье! За окнами, до смешного грязными, он видел другой поезд, несшийся навстречу по параллельному пути. Свистки, скрип железа; казалось, поезда вот-вот соприкоснутся боками; желтые окошки другого поезда (все, что можно было рассмотреть) надвигались, как вытаращенные от ужаса глаза. В наипоследнейшее мгновение поезда разошлись на какой-нибудь дюйм-другой и продолжили бешеную параллельную гонку. В соседнем поезде спокойные пассажиры, одетые в пальто, читали иностранные газеты и рылись в сумках с покупками. Оберон сел.

Когда шум стих, послышался голос черного старика в ветхой одежде, который все это время стоял в середине вагона, легонько опираясь на поручень.

— Не подумайте обо мне чего не так, не подумайте обо мне чего не так, — убеждал он пассажиров, выставив вперед свою длинную серую ладонь, а те старательно его игнорировали. — Не подумайте обо мне чего не так. Глядеть на нарядную женщину, ясное дело, одно удовольствие — ей-ей, прекрасное пленяет навсегда[158]. О женщине, одетой в меха, — вот о ком я толкую. Ну вот, не подумайте обо мне чего не так... — Он затряс головой, отвергая возможные возражения, — но, ей-ей, чей мех она на себя нацепит, от того зверя и прилипнут к ней повадки. Верно-верно. Чей мех нацепит, от того и повадки возьмет. Ей-ей. — Старик принял небрежную позу краснобая и с благосклонной доверительностью оглядел слушателей. Когда он раздвигал полы своего неописуемого пальто, чтобы упереться костяшками пальцев в бедро, Оберон заметил, что в кармане у него имеется груз, а именно бутылка. — Так вот, бывал я на днях на Шестьдесят пятой авеню и видел, как леди там приценивались к шубе из соболиного меха. — При этом воспоминании он затряс головой. — Ну а средь всех тварей божьих нет зверя хуже соболя. Зверь соболь, братцы, схарчит, не пожалеет, своих же детенышей. Слышали, что я говорю? Ей-ей. Этот зверь самый грязный, скверный, ниже его не бывает; норка и та его лучше, люди, — норка, а уж что такое норка, вы сами знаете. Так вот. Эдакие славные леди, ни одна и мухи пальцем не тронет, общупывают пальто из зверя соболя, да-да, ну не потеха ли... — Устав сдерживаться, старик деликатно рассмеялся. — Да-да, того звери и повадки возьмут, вернее верного...

Взгляд его желтых глаз упал на Оберона — единственного из пассажиров, кто внимательно слушал и обдумывал его слова. В заключение речи старик промямлил что-то неразборчивое. По лицу его блуждала полуулыбка, глаза, мудрые и веселые, и одновременно похожие на змеиные, казалось, находили в Обероне что-то забавное. Поезд как раз со скрежетом повернул, и чернокожего оратора швырнуло вперед. Он ловко прошелся по вагону в гавоте — не сохранил равновесие, но и не упал. Бутылка в его кармане стукалась о поручни. Когда его несло мимо Оберона, тот услышал слова: «Все скроют меха с веерами»[159]. Поезд остановился, старик выпрямился и затанцевал в обратном направлении. Дверь скользнула в сторону, и вагон, в последний раз накренясь, выбросил его наружу. В последнее мгновение Оберон узнал свою остановку и тоже выпрыгнул из вагона.

Крики, резкий запах, срочные объявления, заглушаемые треском громкоговорителя, а вдобавок клацаньем поездов и многократным эхо. Совсем запутавшись, Оберон последовал за толпой пассажиров вверх по лестницам, наклонным плоскостям, эскалаторам, но, судя по всему, на поверхность так и не выбрался. На повороте ему бросилось в глаза знакомое пальто; на следующем — предварявшем, как будто, новый спуск — чернокожий старик оказался рядом с ним. Он выглядел очень сосредоточенным, шел без цели и разглагольствовать больше не собирался. Актер вне сцены, вернувшийся к собственным заботам.