Маленький, большой

— Туз пик перевернут. Пиковая дама в окне твоей спальни, свирепая как волчица. Бубновый валет снова на дороге. Червовый король, это я, детка. — Он начал негромко напевать сквозь зубы (цвета слоновой кости) и, не вставая, проворно ерзать по длинной, истертой ягодицами скамье в зале ожидания.

Хоксквилл явилась на большой Вокзал, чтобы обратиться к своему старинному оракулу. Она знала, что он обретается здесь почти каждый вечер после работы, сообщает незнакомцам странные истины, водит узловатым, похожим на корень в комьях грязи указательным пальцем по вчерашней газете, тыкая в интересные места, которые пассажиры могли пропустить, или рассуждает о том, как женщина, которая носит мех, усваивает пристрастия соответствующего животного. (Хоксквилл подумала о робких девушках из предместья, одетых в кроличьи шубки, выкрашенные под рысь, и улыбнулась.) Иногда она приносила сэндвич, чтобы присоединиться к Фреду, если он закусывал. Уходила она обычно более мудрой, чем приходила.

— Карты, — сказала она. — Карты и Рассел Айгенблик.

— Ах, этот фрукт... — Сэвидж ненадолго задумался. Потряс свою газету, словно надеялся вытрясти оттуда тревожные сведения. Но ничего не выпало.

— Что это? — воскликнула она.

— Черт меня возьми, если сейчас не приключилась какая-то перемена. — Сэвидж взглянул вверх. — Чего-то... Что это было, как ты сказала?

— Я ничего не говорила.

— Ты назвала имя.

— Рассел Айгенблик. В картах.

— В картах. — Он аккуратно сложил газету. — Этого хватит, — сказал он. — В самый раз.

— Скажи, что ты думаешь.

Но она переборщила. Такую опасность нужно учитывать, когда имеешь дело с большим виртуозом: стоит слишком сильно нажать, и они начинают сердиться и капризничать. Фред встал (но не выпрямился: он всегда ходил согнутый, как вопросительный знак) и принялся обшаривать свои карманы в поисках чего-то несуществующего.

— Надо бы проведать дядюшку. Не найдется ли у тебя бакс на автобус? Баксик-другой или мелочь?

С востока на запад

Ариэль возвращалась через огромный сводчатый зал Гранд-Сентрала, на сей раз нисколько не поумневшая и еще сильнее обеспокоенная. Сотни торопливых прохожих, которые запруживали пространство вокруг центральных часов, смахивавших на гробницу, и волнами наплывали на кассовые киоски, выглядели рассеянными, озабоченными, неуверенными в своей судьбе, но разве не такими же они бывали в любой другой день? Хоксквилл посмотрела вверх, где по диагонали синего, как ночь, купола был нарисован золотом зодиак, потускневший от времени и взглядов; по линиям рисунка шел ряд крохотных лампочек, многие из которых перегорели. Шаги ее замедлились, челюсть отвисла. Ариэль повернулась и шире раскрыла веки, не веря своим глазам.

Зодиак располагался поперек купола в правильном порядке: с востока на запад.

Не может быть. Говоря о своем безумном Городе, она любила повторять, что там перевернут даже зодиак, глядящий с потолка его центрального здания, — то ли монументалист, его писавший, не разбирался в астрономии, то ли ловко пошутил над горожанами, глухими к велениям звезд. Она гадала, не изменится ли этот неправильный порядок, если — после должной подготовки — прогуляться по Вокзалу под перевернутым космосом в обратном направлении, но пробовать не пыталась, дабы не нарушать приличия.

А теперь — смотри-ка. На месте находился овен, телец без задней части, близнецы и рак, Король Лев, и дева, и весы с двумя чашами. Далее парящий скорпион с красным Антаресом на жале, кентавр с луком, козерог в форме рыбьего хвоста, человек с кувшином[258]. И две рыбы, с хвостами, соединенными бантиком. Толпа безостановочно обтекала застывшую Хоксквилл, как обтекала бы любой неподвижный объект на своем пути. Пример, как обычно, оказался заразителен, другие тоже задирали подбородки и окидывали взглядом потолок, но, неспособные оценить то невероятное, что заметила Хоксквилл, спешили дальше.

Овен, телец, близнецы... Хоксквилл с трудом верила своей памяти, в которой сохранился другой порядок. Нынешний, казалось, существовал вечно: нарисованные звезды выглядели такими же старыми и неизменными, как их небесные оригиналы. Ей стало страшно. Это одна Перемена, а какие еще обнаружатся на улицах, какие затаились в будущем и выявятся потом? И вообще, что Рассел Айгенблик творит с миром и с какой стати она так уверена, будто Рассел Айгенблик как-то тут виноват? Вдруг прозвучал мягкий баритональный удар колокола, подхваченный эхом. Колокол бил негромко, но четко, спокойно, словно знал какую-то тайну: это были вокзальные часы, отбивавшие малую долю часа.

Сильвия?