Маленький, большой

— По некоторым причинам, — сказал Смоки, — он всегда напоминал мне об Элис. — Внезапно погрузившись в прошлое, Смоки очень отчетливо вспомнил маленький летний парк и почувствовал — можно сказать, на вкус — время, когда впервые полюбил свою жену. Он был тогда в возрасте Оберона. — Как он тебе понравился, — повторил Смоки мечтательно, смакуя напиток, вобравший в себя силу плодов лета. Он взглянул на Оберона. Тот мрачно изучал свой стакан. Отец почувствовал, что затронул больное место или нежелательную тему. Но как же странно: тот самый парк... — Ладно. — Смоки откашлялся. — Она как будто женщина необычная.

Оберон потер лоб.

— Я имею в виду эту Хоксквилл.

— А, ну да. — Оберон тоже откашлялся и хлебнул из стакана. — Я ее принял за ненормальную.

— Да что ты? Не думаю. Не больше, чем... Очень энергичная особа. Пожелала осмотреть весь дом сверху донизу. Рассказывала кое-что интересное. Мы с ней даже сползали посмотреть нашу старую модель планетарной системы. Она сказала, в ее городском доме тоже есть такое устройство, немного другое, но сооруженное по тому же принципу и, быть может, тем же человеком. — Смоки оживился. — Знаешь что? Она думает, нашу модель можно починить. Я показал, что устройство заржавело, так как, сам знаешь, главное колесо отчего-то торчит наружу, но, по ее мнению, механизм еще работоспособен. Не знаю, откуда она это взяла, но было бы любопытно, правда? После долгих лет. Думаю, нужно попытаться. Почищу его, и посмотрим...

Оберон взглянул на отца. Засмеялся. Открытое, милое, простое лицо. Как могло ему прийти в голову...

— А знаешь, когда я был маленький, я думал, что она движется.

— Что?

— Ей-богу. Думал, что она движется. И надеялся это доказать.

— Ты хочешь сказать, сама собой? Как?

— Не знаю как. Но я думал, что она движется, и вы все это знаете, но не хотите, чтобы я узнал.

Смоки тоже засмеялся.

— Почему? То есть почему бы нам хранить это в секрете? А кроме того, как это возможно? А источник энергии?

— Не знаю, папа. — Оберон продолжал смеяться, но смех его грозил перейти в слезы. — Сама по себе. Не знаю. — Он разогнулся и встал со стула. — Я думал... Черт, мне не вспомнить, почему я придавал этому важность, то есть почему это было важно, но я думал, что выведу вас на чистую воду...

— Что? Что? Но почему же ты не спросил? То есть не задал самый обычный вопрос...

— Папа, неужели ты думаешь, что в этом доме можно задавать обычные вопросы?

— Ну да.

— Что ж, тогда я задам тебе самый обычный вопрос, ладно?

Смоки выпрямился на стуле. Оберон больше не смеялся.

— Давай, — сказал Смоки.

— Ты веришь в фейри?

Смоки окинул взглядом своего высокорослого сына. За все время совместной жизни они не обращались друг к другу лицом, словно склеенные спинами. Они переговаривались не напрямую, а через посредников, или поворачивали головы и произносили слова краешком рта; о выражении лица и намерениях друг друга им приходилось гадать. Время от времени кто-то один резко оборачивался, надеясь застигнуть другого врасплох, но тот все равно оставался у него за спиной и смотрел в противоположную сторону, как в старинном водевиле. Попытки сообщаться, высказывать свои мысли в таком положении требовали слишком много усилий, и оба обычно сдавались. Но теперь Смоки обернулся к отцу лицом: то ли на него повлияло то, что случилось с ним в городе, то ли время ослабило оковы, которые удерживали их вместе и одновременно врозь. Поворачиваюсь потихоньку. И Смоки ничего не оставалось, как тоже повернуться и посмотреть в лицо сыну.

— «Верю»? Ну, не знаю, — сказал он. — Думаю, это слово...

— Нет уж. Только без кавычек.

Оберон стоял перед ним в ожидании, глядя вниз.

— Ну ладно, — сдался Смоки. — Я отвечаю: нет.

— Хорошо! — мрачно-торжествующе кивнул Оберон.

— И никогда не верил.

— Хорошо.

— Разумеется, — продолжал Смоки, — мне не следовало говорить об этом вслух или напрямую расспрашивать, что почем в этом доме; мне не хотелось портить дело тем, что... не присоединяюсь. Поэтому я всегда молчал. Никогда не задавал вопросов. Никогда. В особенности самых обычных. Я надеялся, ты это замечал, потому что мне было непросто.

— Знаю.

Смоки опустил глаза.

— Прости, что обманывал тебя... если я действительно тебя обманывал. Я думал, что это не так. Прости, что все время как бы шпионил за тобой, что пытался проникнуть в тайну... меж тем как все время предполагалось, будто мне она известна, так же как и тебе. — Он вздохнул. — Это не так просто. Постоянно лгать.

— Секундочку, папа...

— Никто, как будто, не имел ничего против. Кроме тебя, наверное. Ладно. Они, судя по всему, тоже не возражали, что я в них не верю; Повесть продолжалась, ничуть не изменившись — так ведь? Но, признаюсь, я немного завидую, во всяком случае — завидовал. Тебе. Потому что ты знал.

— Погоди, папа, послушай.