Маленький, большой

Оберон уставился на них: успев раза в два увеличиться в размерах, они к тому же научились говорить. Когда он уезжал, они еще не разговаривали, так ведь? Целиком умещались в холщовой сумке, в которой их носила мать? Подталкиваемая близнецами, Лили начала обшаривать буфеты в поисках чего-нибудь вкусненького. Одинокий чайник их не устраивал, по их убеждению, тут требовалось особенное меню. Тони Бак пожал Оберону руку и спросил:

— Ну, как там, в Городе?

— Отлично, — отозвался Оберон в той же дружески-деловитой манере.

Тони повернулся к Элис:

— Тейси говорит, может, нам сегодня приготовить парочку кроликов.

— Ох, Тони, это было бы просто здорово.

Тут в дверях появилась сама Тейси, звавшая Тони.

— Идет, ма? — спросила она.

— А как же. Лучше, чем тунец.

— Заколоть откормленного теленка[310]. — Мамди была единственной, кому могла прийти в голову эта фраза. — И приготовить фрикасе.

— Смоки будет рад без памяти, — сказала Элис Оберону. — Он любит кроликов, но всегда стесняется попросить.

— Слушайте, — начал Оберон, — не нужно затевать суету из-за... — Из самоуничижения он не решился произнести «меня». — То есть, всего лишь потому...

— Дядя Оберон, — спросил Бад, — а бандюг ты видел?

— А?

— Бандюг. — Он нацелил на Оберона руку с хищно поджатыми ногтями. — Которые нападают. В Городе.

— Ну, собственно...

Но Бад, краем глаза наблюдавший за своей сестрой Блоссом, заметил, что ей дали печенье, какого ему не предложили, и, соответственно, надо срочно потребовать свою долю.

— А теперь ступайте, ступайте! — распорядилась Лили.

— Хочешь посмотреть, как помрут кролики? — Дочь взяла Лили за руку.

— Не, не хочу. — Но Блоссом тянула ее за руку, желая наблюдать это жуткое и завораживающее зрелище вместе с матерью.

— Это всего на секундочку, — уговаривала она, ведя мать за собой. — Не трусь.

Лили, Бад и Блоссом, а с ними Тони вышли через летнюю кухню в огород. Тейси наполнила чашки для себя и Мамди и шагнула назад, к двери буфетной. Мамди последовала за ней.

Дверь сердито заскрипела им в спину.

Элис и Оберон остались в кухне одни. Нашествие кончилось так же внезапно, как началось.

— Итак, — заговорил Оберон, — все тут как будто живут припеваючи.

— Да. Припеваючи.

— Ты не будешь возражать, если я налью себе выпить? — Оберон поднялся, двигаясь медленно, как усталый старик.

— Нет, конечно. Там есть херес и, наверное, что-то еще.

Оберон достал пыльную бутылку виски.

— Льда нет, — сказала Элис. — Руди не пришел.

— Он все так же рубит лед?

— Да. Но в последнее время он болеет. А что касается Робина, — ты ведь его знаешь, он внук Руди — то от него толку, как от козла молока. Бедный старик.

Нелепо, но это оказалось последней соломинкой. Бедный старик Руди...

— Горе горькое, — произнес Оберон дрожащим голосом. — Горе горькое. — Он вперил взгляд в стакан виски, как в самое печальное зрелище, какое когда-либо видел. Перед глазами плыл туман и мерцали искры. Элис, встревожившись, медленно встала. — Я попал в беду, ма. В жуткую беду.

Оберон спрятал лицо в ладонях, ощущая свою ужасную беду как шершавый ком в горле и груди. Элис неуверенно положила руку ему на плечо, и Оберон, не плакавший уже много лет, не всплакнувший даже по Сильвии, знал, что сейчас разрыдается, как дитя. Ужасная беда набирала вес и силу и, пробивая себе путь наружу, жестоко сотрясала его тело, раздирала рот и исторгала из груди звуки, на какие, казалось ему, он раньше не был способен. Ну-ну, говорил он себе, ну-ну, однако беду было не остановить; вырываясь наружу, она росла, приходилось изгонять из себя все новые ее объемы. Оберон уронил голову на кухонный стол и зарыдал.

— Прости, — произнес он, когда к нему вернулась речь, — прости.

— Нет-нет. — Элис обняла его сопротивлявшееся пальто. — Нет, за что? — Оберон внезапно поднял голову, сбросил руку Элис, еще раз всхлипнул и успокоился. Грудь его вздымалась. — Все дело в смуглой девушке? — мягко, осторожно спросила Элис.

— В ней тоже.

— И в этом дурацком наследстве.

— В нем тоже.

Элис вытянула из его кармана носовой платок, краешек которого выглядывал наружу.

— Вот, — сказала она, потрясенная тем, что видит перед собой не залитое слезами лицо ребенка, а черты взрослого человека, искаженные горем. Она взглянула на платок. — Красивая вещица. Похоже на...

— Да, — кивнул Оберон, забрал платок и вытер им лицо. — Это работа Люси. — Он высморкался. — Подарок. На прощанье. Сказала, откроешь, когда вернешься домой. — Он то ли издал смешок, то ли еще раз всхлипнул, а потом сглотнул. — Да, красиво. — Он сунул платок обратно в карман, ссутулился и упер взгляд в одну точку. — О боже. Да уж, дела как сажа бела.

— Нет-нет. — Рука Элис легла на руку сына. Элис раздумывала. Оберону нужен был совет, а она не знала, что сказать. Ей было известно, где такой совет можно получить, но не откажут ли Оберону и правильно ли будет посылать его туда? — Знаешь, все в порядке, ей-богу в порядке, потому что... — Она приняла решение. — Потому что все в порядке. Все уладится.

— Конечно, — согласился Оберон, громко вздыхая. — Все уже прошло.