Маленький, большой

Входа в комнату не было, кроме крохотной дырочки в углу окна, куда задувал в полночь ветер, накапливая на подоконнике продолговатую кучку пыли. Но им хватило места, и они вошли.

Трое встали в спальне Софи тесной группой, сблизили головы в коричневых колпачках. Бледные лица походили на маленькие луны.

— Смотрите, спит без задних ног.

— Да, и на руках у нее спящий ребенок.

— Ого, крепко держит.

— Не так уж крепко.

Как единое целое, они придвинулись к высокой кровати. Лайлак, закутанная от холода в конверт с капюшоном, дышала Софи в щеку, пар сгущался на ней каплями влаги.

— Тогда бери ее.

— Бери сам, если ты такой прыткий.

— Попробуем вместе.

К Лайлак потянулось шесть длинных белых рук.

— Подожди, — сказал один. — А у кого другая?

— Ты должен был ее принести.

— Не я.

— Вот она, вот.

На свертке размотали веревки.

— Ого. Не больно похожа.

— Что же делать?

— Подыши на нее.

Сгрудившись вокруг свертка, они стали по очереди на него дышать. Один время от времени поглядывал на спящую Лайлак. Дышали до тех пор, пока существо не сделалось ее точной копией.

— Так сойдет.

— Прямо две капли воды.

— Теперь бери...

— Стоп. — Один, чуть-чуть оттянув одеяло, внимательно присмотрелся к Лайлак. — Глядите. Она запуталась ручонками в волосах матери.

— Держится.

— Если взять ребенка, мать проснется.

— Тогда вот так. — Один вынул большие ножницы, сверкнувшие в свете ночника, и со сдавленным хихиканьем раскрыл. — Теперь все пойдет как надо.

Один из них держал фальшивую Лайлак (она не спала, но и не двигалась и смотрела пустыми глазами; ночь в объятиях матери должна была это исправить), другой тянулся, чтобы сразу забрать у Софи настоящую Лайлак, третий орудовал ножницами. Дело было сделано в мгновение ока, ни мать, ни ребенок не проснулись. Принесенное существо пристроили на грудь Софи.

— Теперь прочь.

— Легко сказать. Выйти нужно не там, где вошли.

— Вниз по лестнице и через их выход.

— Придется.

Передвигаясь согласованно и бесшумно (старый дом испускал время от времени вздохи и стоны, однако он и без посторонних никогда не молчал), они добрались до парадной двери. Один, встав на цыпочки, открыл ее, и все, с попутным ветром, быстро пошагали прочь. Лайлак молча спала (обрезки золотистых волос в ее кулачках постепенно сдуло ветром), Софи тоже не пробуждалась и ничего не почувствовала, только в сюжете ее длинного сна произошел крутой поворот, он сделался печальным и давящим — прежде она подобных снов не видела.

Во всех направлениях

Смоки был вырван из сна каким-то внутренним движением; едва успев открыть глаза, он тут же забыл, что его пробудило. Тем не менее он бодрствовал, словно бы на дворе стоял полдень, и задавал себе вопрос, не вызвано ли это неприятное состояние какой-нибудь едой. Час был совсем неподходящий: четыре утра. Не веря, что сон покинул его окончательно, Смоки решительно закрыл глаза. Но вскоре убедился, что заснуть не удастся: чем дольше он наблюдал, как, меняя очертания, сновали по экрану век цветные пятна, тем менее это зрелище усыпляло, становясь бессмысленным и неинтересным.

Он очень осторожно выскользнул из-под горы одеял и начал нашаривать в темноте свою одежду. От этого состояния ему было известно только одно средство: встать и бодрствовать, пока сон не смилуется и не вернется. Смоки осторожно коснулся ногой пола, стараясь не наступить на обувь или еще какое-нибудь препятствие, чтобы не навлечь такую же неприятность на Дейли Элис. Добрался он до двери удовлетворенный тем, что не потревожил ни жену, ни вообще ночное спокойствие. Он пройдется по холлам, спустится по лестнице, включит в одной-двух комнатах свет — а там, глядишь, можно будет вернуться в постель. Смоки со всей осмотрительностью закрыл за собой дверь, и тут проснулась Дейли Элис — не от стука, а от того, что в ее мирный сон вторглось неслышно его отсутствие.

Явившись с черной лестницы, Смоки обнаружил, что свет в кухне уже горит. Двоюродная бабушка Клауд вздрогнула и тихонько вскрикнула при виде открывающейся двери, а когда в щелку просунулся всего лишь Смоки, успокоенно вздохнула. Перед Клауд стоял стакан теплого молока; ее длинные, много лет не стриженные волосы свисали обильными блестящими прядями, седые, как у Гекаты[133].

— Ты меня напугал, — сказала она.

Они тихо потолковали о бессоннице, хотя, кроме мышей, тревожить здесь было некого. Видя, что Клауд, как и он, надеется вернуть себе сон при помощи хлопот по хозяйству, Смоки позволил ей подогреть для него молока. В свою кружку он плеснул немалую толику бренди.

— Прислушайся, как воет ветер, — проговорила Клауд.

Сверху донеслось продолжительное бульканье и журчание: кто-то спустил воду в туалете.

— Кого там носит? — спросила Клауд. — Бессонная ночь, и безлунная к тому же. — Она поежилась. — Словно случится несчастье или придет важная новость — весь дом на ногах. Ладно. Может, обойдется. — В ее голосе прозвучало инстинктивное сомнение — так произносят обычно «Господи, спаси».