Маленький человек (История одного ребенка)

Бедный Жак! Он также не был счастлив. Эйсет, видя его в слезах с утра до вечера, не взлюбил его и на каждом шагу угощал тумаками… Весь день только и слышно было: «Жак, ты болван! Жак, ты осел!» Дело в том, что в присутствии отца Жак совершенно терялся; усилия, которые он употреблял, чтобы сдерживать слезы, совершенно безобразили его. Эйсет был его злым роком. Вспоминаю, между прочим, историю с разбитым кувшином.

Однажды вечером, в то время, когда собирались уже усесться за стол, заметили, что в доме нет ни капли воды.

— Если хотите, я пойду за водой, — говорит услужливый Жак.

И он хватает кувшин, большой глиняный кувшин.

Эйсет пожимает плечами.

— Если пойдет Жак, — говорит он, — он непременно разобьет кувшин.

— Слышишь, Жак, — говорит г-жа Эйсет своим кротким голосом, — слышишь, не разбей его, будь осторожен.

Эйсет продолжает:

— Ах, сколько бы-ты ни говорила ему, он все-таки разобьет его.

Тут раздается жалобный голос Жака:

— Да почему же вы хотите, чтобы я непременно разбил его?

— Я не хочу, чтобы ты разбил его, я заявляю только, что ты наверное разобьешь его, — говорит Эйсет голосом, не допускающим возражения.

Жак и не думает возражать. Он берет кувшин дрожащей рукой и быстро выходит из комнаты. Лицо его точно говорит: «А-а, так вы думаете, что я разобью его? Хорошо, посмотрим!»

Проходит пять минут… десять минут. Жака нет. Г-жа Эйсет начинает беспокоиться.

— Только бы не случилось чего с ним!

— Чорт возьми! Что же может случиться с ним? — говорит Эйсет. — Он просто разбил кувшин и не смеет вернуться домой.

Но, тем не менее, он встает — несмотря на угрюмый вид, это, в сущности, добрейшая душа — и подходит к двери, чтобы посмотреть, что сталось с Жаком. Ему приходится искать недолго, Жак стоит на площадке с пустыми руками, с растерянным видом. При виде Эйсета он бледнеет и печальным, слабым — о, очень слабым — голосом произносит:

— Я разбил его…

Да, он разбил его! В исторических архивах дома Эйсет эпизод этот называется «Историей о разбитом кувшине».

Мы были уже около двух месяцев в Лионе, когда родители стали подумывать о нашем образовании. Отец охотно отдал бы нас в коллеж, но это стоило бы очень дорого.

— Не послать ли нам их в церковную школу? — спросила однажды г-жа Эйсет.

Эта мысль понравилась отцу, и так как ближайшей от нас церковью была церковь Сен-Низье, то нас послали в школу при Сен-Низье.

Там было очень весело. Вместо того, чтобы пичкать нас латынью и греческим, как в других учреждениях, нас учили служить за обедней, петь антифоны, преклонять колени и изящно курить ладаном, что, собственно, нелегко. Правда, иногда посвящали несколько часов склонениям и сокращенной истории, но это было побочным делом. Прежде всего мы были там для служения церкви. Раз в неделю, по крайней мере, аббат Мику объявлял нам, нюхая табак:

— Завтра, господа, не будет утренних занятий. У нас похороны!

Похороны! Какое счастье! Кроме того, бывали крестины, свадьбы, приезд епископа, причащение больного. В особенности любили мы последнее. С какою гордостью сопровождали мы дары!.. Впереди шел священник со святыми дарами и святым мирром под маленьким балдахином из красного бархата. Двое детей поддерживали балдахин, двое других шли по обеим сторонам с большими золочеными фонарями. Пятый шел впереди, размахивая колокольчиком. Большею частью эта обязанность выпадала на меня… При встрече с нами прохожие снимали шапки, женщины крестились. Когда мы проходили мимо караула, часовой кричал: «К ружью!» Солдаты сбегались и становились в ряды. «На караул!» — командовал офицер. И ружья бряцали, барабаны били… Я звонил три раза, как при Sanctus'e, [2] и мы проходили мимо.

Каждый из нас имел в маленьком шкафике полное облачение: черную рясу с длинным хвостом, стихарь с широкими, накрахмаленными рукавами, черные шелковые чулки, две шапочки: одну суконную, другую бархатную, брыжжи, окаймленные мелкими белыми бусами. Повидимому, этот костюм очень шел ко мне. «Он прелестен в нем», — говорила г-жа Эйсет. К несчастью, я был очень мал ростом, и это приводило меня в отчаяние. Представьте себе, что, даже поднимаясь на цыпочки, я был не выше белых чулок Кадюфа, нашего швейцара, и к тому же я был очень тщедушен… Однажды за обедней, перекладывая евангелие с одного места на другое, я упал под тяжестью книги. Я растянулся во весь рост на ступеньках алтаря; упал аналой, пришлось прервать службу. Это было в Троицын день. Настоящий скандал!.. Но, помимо этих неудобств, сопряженных с моим маленьким ростом, я был очень доволен своей судьбой, и вечером, ложась спать, мы часто говорили друг другу: «В сущности, очень весело в церковной школе». К несчастью, нам не долго пришлось оставаться там. Один из друзей нашей семьи, ректор одного из южных университетов, написал моему отцу, что он может выхлопотать стипендию приходящего в лионском коллеже для одного из его сыновей.

— Мы поместим туда Даниеля, — сказал Эйсет.

— А Жак? — спросила мать.

— О, Жак! Я оставлю его при себе; он будет моим помощником. Тем более, что я замечаю в нем склонность к коммерции. Мы сделаем из него купца.