Маленький Глинка

Дома ему бросаются в глаза два таза для варенья и бабушкина палочка — посошок, и пока бабушка разоблачается из праздничного «граденаблевого» платья в халат, он бьёт посошком по тазам.

«Бим-бом-бом!» — гулко звучит большой медный таз.

«Динь-ди-динь-ди-динь!» — подхватывает тонкий голос маленького.

— Бабушка, колокола! — радостно говорит Миша.

— Колокола, милый! — умиляется бабушка.

— Тазик-то, касатик, отдай; для варенья приготовили, — просит Карповна.

— Не хочу... бяшка... не тронь... — тянет Миша, готовый расплакаться, полный восторженного желания подражать как можно лучше колокольному звону.

— Не тронь, глупая! — говорит и бабушка.

— Да как же, сударыня, ягод начищено видимо-невидимо, а варить не в чем.

— Наиграется — сваришь, а испортится — выбросишь.

И Мише позволено бить в тазы сколько душе угодно, и бьёт он усердно, всё лучше и лучше подражая колокольному звону.

Ему так нравится звонить; не надо шевелиться; сидишь на одном месте, закроешь глаза и слушаешь.

И потом, едва мальчик зальётся плачем, ему несут медные тазы:

— Звони, батюшка, на здоровье, звонарик Христов!

Миша звонит и успокаивается от звона. А бабушка

не может вдоволь наслушаться. Бывало, тазы заняты вареньем на плите; расплачется мальчик, нечем его унять, кричит бабушка:

— Ряженых сюда, да скорее!

И живо сгоняют наверх дворню; кого из мальчишек вымажут сажей «арапом», кого разлохматят, кого оденут в рогожу, на кого натянут балахон — рукавами в ноги, а над головой завяжут его верёвкой; скачет такой «курыш», не видя под балахоном света, налетает на «арапа», на «медведя» — мальчишку в тулупе вверх шерстью, на соломенное чучело, а няня Карповна подыгрывает губами на гребёнке, закрытой бумагой.

III

Вдруг всему этому беспечальному житью настал конец. Зимой бабушка занемогла и уже не покидала кровати. Миша послушно влезал на эту гору пуховиков, сидел около любимой старушки, уплетал за обе щёки гостинец, читал божественное, слушал сказки или колотил в медные тазы. И хоть порой у бабушки болела голова, она терпеливо слушала долгие удары, гул медных голосов и хвалила звуки.

Но вот в одно утро приехал в Новоспасское доктор и привёз больной какой-то пластырь. Миша приоткрыл дверь, потянул носом воздух и убежал.

— Тебя бабушка зовёт, светик! — сказала Карповна.

— Не пойду; там скверно пахнет.

— Нехорошо, дитятко, грех; бабушке худо; бабушку Боженька возьмёт.

— Не хочу пластырь нюхать, не хочу!

Карповна пошла доложить старой барыне; та только рукой махнула:

— Как снимут пластырь, поправлюсь — придёт мой голубчик! А ты гляди за ним в оба...

Но ей уже не суждено было увидеть внука: пластырь сняли с неё через несколько дней, когда она закрыла глаза навеки.

Евгения Андреевна увела Мишу к себе вниз. Миша исподлобья смотрел на игравшую на ковре резвую Поленьку. Ему всё здесь было чуждо, страшно. Когда пришла Карповна, он бросился ей в колени.

— Я к бабушке хочу...

— Бабушка у Боженьки...

— Я к Боженьке хочу.

— Ах, касатик, душу всю вывернет! — заплакала Карповна.

Были панихиды и похороны с тягучим пением и свечами; Мише пришлось переехать в новую детскую, неподалёку от спальни матери.

Евгения Андреевна стала внимательно присматриваться к сыну. В то время как Поленька шалила, бегала, часто надоедала шумом, криком и резвостью, Миша мог по целым часам сидеть, сложа руки и даже закрыв глаза, а если ему давали два медных таза и палку, он колотил в них и, казалось, вполне был счастлив. И личико у него бледное, а глаза окружены золотушной краснотой.

— Вот что, няня, — говорит Евгения Андреевна, — сходи с ребёнком погулять; нынче погода хорошая.

На дворе март; тепло; растаяли лужи, и воробьи весело чирикают, небо ясное, голубое, и детская вся залита солнцем. Поленька давно в саду со своей няней, ходит по песчаным дорожкам, греется на солнышке.

— При старой барыне, бывало...

Евгения Андреевна строго взглядывает на няньку:

— То при старой было, а то при мне.

Вздыхая, долго ищет Карповна шубки Миши, долго кутает его в пуховые платки и наконец с покорным и несчастным видом выводит в сад.

Миша, весь мокрый от испарины, вдруг кашлянул.

Карповна в ужасе уводит его домой.

Ночью Миша бредит о воробьях, о солнце, о том, как звенят сосульки, как гудят ручьи...

— Господи, сохрани и помилуй! — шепчет Карповна, осеняя ребёнка крестным знамением, и бежит к двери спальни Евгении Андреевны.

— Барыня, голубушка, — шепчет она побелевшими от страха губами, — захворал Михаил Иванович... Не надобно было его водить по весеннюю стужу: на весенней стуже ходят двенадцать сестёр-трясовиц-лихорадок; как затрясут — и дух вон. А Михайло Иванович, старая барыня говорили, сложения нежного, кровь в нём барственная, чувствительная... Не жилец он на этом свете: больно мудрый да тихий; Господь таких любит.

А Евгении Андреевне теперь и самой страшно за Мишу, и она говорит упавшим голосом:

— Что нам делать, Карповна? Что, бывало, маменька покойница делала?

— Липова цвета аль малины, сударыня, заварить, а то мяты аль герани душистой. Да позвать бы старуху-знахарку Терентьевну, она, вишь, хорошо трясовиц заговаривает...