Маленький Глинка

На другой день снова в комнате печь жарко натоплена, и чистым воздухом Мише долго не дышать.

Сидит он у окошка, смотрит на лужок, подёрнутый налётом молодой травки, слышит гомон дворовых ребятишек. Ему понравилось на воздухе; вот бы опять посидеть на солнышке и послушать, как журчат ручьи и щебечут птицы. Но няня всё равно не пустит... И Миша покорно подавляет вздох.

— На что смотришь, голубчик? — спрашивает мать.

— Что они делают? — спрашивает, в свою очередь, мальчик.

— Дворовые ребятишки? Играют, милый.

— Как играют?..

Он никогда ни с кем в жизни не играл и не знает, что такое подвижная игра.

— Маменька, я бы с ними поиграл; как это они?

— Что ты, светик? Нешто дворянские дети с холопами играют? — смеётся Карповна.

Миша замолкает. Верно, так надо!

— Друг мой, — сказал раз отец Миши жене, — а ведь мальчика так оставлять нельзя: взять бы к нему няню поумнее.

— Где её возьмёшь, Ваня? Соседи француженок из Москвы да из Петербурга выписывали — что хлопот было!

— А мы пока возьмём русскую. На днях мне говорили, что вдова землемера Мешкова место искала. Она с девочкой, только девочка тихая, пальцем воды не замутит, немного постарше Миши, худому не научит.

И в тот же день послали за вдовой землемера.

Ирина Фёдоровна Мешкова приехала с дочерью, приехала в старомодном широком платье, как носили ещё во времена Екатерины II, в «карнете» — чепце екатерининских времён, смешная, но с таким добрым простым лицом, что Мишу сразу к ней потянуло, и скоро он стал искать спасения от всяких страхов в её широких капустообразных юбках.

Возле Ирины Фёдоровны жалась худенькая девочка с кротким личиком.

— Сиротка, — говорили о ней слуги и вздыхали.

Слово «сиротка» сразу определило отношение Миши

к девочке. Он молча протянул ей кусок домашней коврижки с миндалём. Впоследствии она охотно слушала звон Миши в медные тазы и просила мать рассказывать сказки.

Скоро можно было видеть троих детей, игравших на полу в какие-то постройки из чурбашек, дружно, весело и спокойно.

А Миша продолжал рисовать девочкам на полу церкви, сады, рисовал и белые гипсовые статуи, которыми Иван Николаевич украшал свой парк.

IV

А я нашёл и француженку! — сказал раз Иван Николаевич, — зовут её Роза Ивановна, и недорогая...

— Как же, мой друг, Ирина Фёдоровна? Миша к ней так привык...

— Ну, матушка, и французским языком нельзя пренебрегать. Какой же сын будет дворянин, если не сумеет свободно болтать по-французски? И Ирина пусть себе живёт в Новоспасском: авось не объест нас со своей Катенькой.

Через несколько дней подкатила наёмная тройка и привезла француженку, живую и говорливую. Она сейчас же стала болтать с детьми, играла с ними, учила французским стишкам и песенкам. Но Мишу не покидала мечтательность, и он мог проводить целые часы на полу, лёжа на животе и рисуя мелом.

Рисует Миша, но его лошадь совсем не похожа на лошадь, хотя и у неё четыре палочки-ноги и торчащие уши.

— И пусть мальчик едет с кнутом, — диктует себе Миша.

— Нет, друг любезный, лучше ты не веди кнутик свой за порог, — раздаётся знакомый голос, и в комнату входит Иван Николаевич. — Весь пол перемазан.

А мальчик поднимает крик:

— Ай, ай, папенька... стёр...

— Ну, настоящая оранжерейная мимоза! — недовольно говорит Иван Николаевич. — Ой да ай — не тронь меня! Если хочешь рисовать, рисуй с толком, — надо учиться рисованию как следует.

На другой день, едва Миша взялся за мел, перед ним выросла длинная фигура архитектора, строившего новый дом и беседки.

— Я принёс тебе бумаги, — сказал архитектор. — На ней лучше не сотрётся, чем на полу.

Миша послушно уселся за стол и взялся за карандаш. Но рука учителя остановила полёт его фантазии.

— Что ты начал рисовать?

— А ёлки, лес. У нас лес большой. Я видел.

— Немного ты видел, отчего плохо и нарисуешь. Лучше нарисуй то, что я тебе скажу.

И архитектор положил перед мальчиком листы с оригиналами, на которых были изображены части человеческого тела. Мише стало скучно... Но он начал добросовестно рисовать; ему было стыдно сделать плохо работу.

Скучны были эти уроки; только иногда на клочке бумаги выводил Миша карандашом свои прежние наивные картинки. Учитель был им доволен.

Сидит Миша за столом и усердно рисует человеческие уши. Зевает он от скуки, потягивается.

— Добрый день и Бог в помощь, — раздаётся сзади.

— А, дядя!

Карандаш брошен; мальчик забирается на колени к дяде.

— Что же ты не рисуешь?

— Поспею. А вы расскажите.

— Да что рассказывать? Шёл бы ты лучше побегать. Поленька с Катей играют в зале в мячик.

— И пусть играют, а вы расскажите.

— Про что рассказывать, милый?

— Да про диких людей. Какие они, дикие люди?

— Разные, милый. Ходят голые или в звериных шкурах.

— И людей они... едят?

— Иные едят и людей.

И рассказывает добрый старичок о том, что прочёл в книгах, которых у него несколько шкафов: про тёплые страны, про огнедышащие горы, про страшных змей, весёлых обезьян и попугаев.

— Шёл бы ты, милый, побегать, а то всё сидишь сиднем.

— Я не хочу. А это всё правда, что вы рассказываете?

— Сущая правда. Да погоди — ты ведь у нас грамотей, я тебе привезу книги: ну, может, и одолеешь, разумник.