Маленький Цахес по прозванию Циннобер

— Высокочтимый тайный советник по особым делам, — сказал лейб-медик, пощупав пульс, — вы приносите себя в жертву государству. Напряженная работа свалила вас на одр болезни, постоянные думы оказались причиной испытываемых вами несказанных страданий! У вас очень бледное и осунувшееся лицо, но ваша драгоценная голова страшно пылает! Ай, ай, ай! Надеюсь, не воспаление мозга? Неужели благо государства довело вас до такой беды? Едва ли!.. Позвольте, однако!..

Лейб-медик увидел, по всей вероятности, ту же багровую полосу на голове Циннобера, которую заметили Пульхер и Адриан. Сделав издали несколько магнетических пассов и подув на больного со всех сторон, отчего тот громко стонал и хныкал, врач хотел провести рукой над его головою и нечаянно дотронулся до нее. Тут Циннобер, кипя от злости, подпрыгнул и своей маленькой костлявой ладошкой влепил склонившемуся над ним лейб-медику такую пощечину, что по всей комнате гул пошел.

— Чего вы хотите от меня, — закричал Циннобер, — чего вы хотите от меня, зачем вы царапаете мне голову? Я вовсе не болен, я здоров, совершенно здоров, я сейчас встану и поеду к министру на совещание. Убирайтесь отсюда!..

Перепуганный лейб-медик поспешил удалиться. А когда он рассказал, как с ним обошлись, князю Варсануфу, тот в восторге воскликнул:

— Какая ретивость в служении государству!.. Какое достоинство, какое величие в манере держать себя!.. Ну что за человек этот Циннобер!..

— Многоуважаемый тайный советник по особым делам, — сказал маленькому Цинноберу министр Претекстатус фон Мондшейн, — как славно, что вы, несмотря на болезнь, явились на совещание. Я составил памятную записку по поводу важного дела с какатукским двором, составил сам, и прошу, чтобы вы прочли ее князю, ибо от вашего талантливого чтения она выиграет, и ее автором князь тогда признает меня.

А памятную записку, которой хотел блеснуть Претекстатус, написал не кто иной, как Адриан.

Министр отправился с малышом к князю… Циннобер извлек из кармана записку, которую ему дал министр, и начал читать. Но поскольку это у него никак не получалось и он только мямлил что-то невнятное, министр отобрал у него бумагу и стал читать сам.

Князь пришел, по-видимому, в полный восторг, он выражал свое одобрение, то и дело восклицая:

— Прекрасно… отлично сказано… великолепно… в самую точку!

Как только министр кончил, князь бросился к маленькому Цинноберу, высоко поднял его, прижал к груди, как раз к тому месту, где на нем (на князе) сияла большая звезда Зеленокрапчатого тигра и в слезах, запинаясь и всхлипывая, забормотал:

— Нет!.. Такой человек… Такой талант!.. Такое усердие!.. Такая любовь!.. Это что-то невероятное… Невероятное! — Потом прибавил спокойнее: — Циннобер!.. Я назначаю вас своим министром!.. Будьте верны и преданы отечеству, будьте надежным слугой Варсануфам, которые вас ценят и любят.

И наконец, бросив недовольный взгляд на министра, он сказал:

— Я замечаю, дорогой барон фон Мондшейн, что с некоторых пор ваши силы идут на убыль. Отдых в ваших имениях подействует на вас благотворно!.. Прощайте!..

Министр фон Мондшейн удалился, шепча сквозь зубы что-то невразумительное и сжигая взглядом Циннобера, который, по своему обыкновению, подпершись сзади палочкой и став на цыпочки, гордо и дерзко озирался по сторонам.

— Я должен, — сказал затем князь, — я должен наградить вас, мой дорогой Циннобер, по вашим большим заслугам; примите поэтому из моих рук орден Зеленокрапчатого тигра!

Князь хотел надеть на него орденскую ленту, немедленно поданную для этого камердинером; но из-за уродливого телосложения Циннобера лента никак не принимала на нем должного положения: она то оказывалась неподобающе высоко, то столь же неподобающе съезжала вниз.

В этом, как и во всяком другом таком деле, имеющем самое прямое отношение ко благу государства, князь очень любил точность. Прикрепленному к ленте ордену Зеленокрапчатого тигра надлежало находиться между подвздошной костью и копчиком, в трех шестнадцатых дюйма наискось от него. Этого никак не удавалось добиться. Сколько ни трудились камердинер, три пажа и сам князь, все их усилия оставались напрасны. Коварная лента все время соскальзывала с нужного места, и Циннобер раздраженно заверещал:

— Хватит меня тормошить, пускай эта дурацкая побрякушка висит как ей угодно, все равно я теперь министр и министром останусь!..

— Зачем, — разгневавшись, сказал князь, — зачем я держу советников по орденским делам, если в отношении лент действуют такие нелепые правила, противоречащие моей воле?.. Терпение, дорогой министр Циннобер! Скоро тут все изменится!